Мы заказали пирожки с бульоном. Фраголли рассказывал нам о переговорах, которые он вел сегодня утром.
— Вы даже не представляете себе, какой замечательный ум у этих русских. Они, несомненно, хитры и осторожны. Я торгую во многих западных странах, но эти русские… — Он щелкнул пальцами от восторга и перешел на шепот, словно заговорщик. — Мы заключаем сделку. Обычно заказчики просто сообщают мне количество и сроки. Восемь тысяч поясов модели 6-а таких-то размеров с доставкой тогда-то. Но русским этого мало. Они настаивают, чтобы застежку у резинки приспустить на дюйм или, допустим, ввести в модель двойной шов.
— Ловко, — сказал Харви.
— Еще как, — подтвердил Фраголли. — Изменяя кое-какие детали, они могут быть уверены, что партия изготовлена специально для них. Им не нужны лежалые товары, гнившие на складах. Русские мозги созданы для коммерции.
— Для коммерции?
— Конечно. Вы не видели старух, торгующих цветами на Невском проспекте. Сейчас ни один милиционер им слова не скажет, хотя они и нарушают закон. Свободная торговля запрещена. Раньше было опасно торговать даже цветами. Если бы я мог подрядить этих цветочниц продавать мои пояса… — Он помолчал. — Я подсчитал: если даже продавать их по средней цене, а в сегодняшнем Ленинграде можно запросить по крайней мере в два раза больше, — протянул он мечтательно, — я мог бы отойти от дел, поработав всего один день. В этой стране — настоящий голод на потребительские товары, как в Европе 1946 года.
— Почему бы вам не заниматься только торговлей? — поинтересовался Харви.
Фраголли скрестил пальцы знаменитым русским знаком, обозначающим тюремную решетку и все, что с ней связано.
— Скоро станет легче, — успокоил его Харви. — Скоро вы будете продавать здесь своих поясов столько, сколько сможете выпустить.
— В Ленинграде есть поговорка, — усмехнулся Фраголли, — что пессимист — это человек, который утверждает, что было плохо, сейчас плохо, а будет еще хуже. А оптимист говорит, хуже не будет, потому что хуже некуда.
— Почему они с этим мирятся?
— Видите ли, когда здесь рождается ребенок, его очень туго спеленывают. От шеи до кончиков пальцев, как бревно. Когда его распеленывают для купания, он начинает плакать. Он плачет потому, что его ничто не сковывает. Он свободен и это его беспокоит. Его быстренько запеленывают опять, и в душе он так и остается затянутым в пеленки до самой смерти.
— По-моему, теперь они уже не очень увлекаются этим, — заметил Харви.
— Посмотрите на эту официантку, — вдруг заинтересованно сказал Фраголли. — Она не может достать себе хорошую «грацию». У нее нет ни хорошего бюстгальтера, ни пояса.
— А мне так больше нравится, — легкомысленно заявил Харви. — Я люблю, чтобы у девиц выпирало спереди и сзади.
— Ну нет, — сказал Фраголли. — Я хочу затянуть в «грацию» всех симпатичных девушек Ленинграда.
— Мои желания прямо противоположны, — признался Харви.
Фраголли засмеялся.
Харви бросил пирожок в бульон и размял его ложкой.
— Русская манера, — отметил Фраголли. — Вы едите пирожки по-русски.
— Мой отец был русским, — сказал Харви.
— Ньюбегин — не русская фамилия.
— Это из двух слов — «новый» и «начинать», — засмеялся Харви. — Отец составил из них фамилию, когда приехал в Америку начинать новую жизнь.
— Понятно, — сказал Фраголли. — Я много общаюсь с американцами. — Он понизил голос: — По правде говоря, мое дело на сорок девять процентов принадлежит американской компании. Но русские не любят вести дела с янки, так что такой расклад удобен для всех.
— Русские — реалисты, — сказал Харви.
— О да, они — реалисты, — подтвердил Фраголли и тоже бросил пирожок в бульон.
Мы расстались с Фраголли после завтрака.
— Расслабься, — сказал Харви. — Не посылал я твоих фотографий в Ригу. У меня своя система опознания, но я не собираюсь открывать это Фраголли.
— Что за система?
— В этой безумной стране, как ни странно, есть видеотелефоны. Я заказал на три часа разговор с Ригой. Сейчас мы поедем на телеграф и посмотрим на того парня, с которым ты встретишься. Думаю, это лучше, чем дрянные фотографии.
Поймав такси, мы отправились на улицу Павлова. Дом 12-а походил на скромное жилище разнорабочего с большой семьей. На самом деле там размещалась видеотелефонная переговорная станция. Мы постучали, и какая-то женщина впустила нас внутрь. Она воткнула карандаш себе в прическу, посмотрела на часики на запястье, сравнила время на них со временем на настенных часах и наконец провела нас в маленькую комнату с телефоном и старомодным двенадцатиканальным телевизором. Мы сели. Женщина чем-то щелкнула, и экран загорелся синим светом. Харви поднял трубку, несколько раз произнес в нее «Привет!», и вдруг на экране появилось изображение лысого человека, одетого, как мне показалось, сразу в четыре пальто.
