— Он всех обучает. Это его хобби.
— Ты не хочешь послушать?
— Очень хочу.
— «Ато пиеп о». Это означает: «Люблю то, что нахожу». Он сказал, что все самое значительное в жизни уже высказано на латыни. Это правда? Англичане тоже говорят по-латыни о самом важном?
— Только те, кто не прикуривает второй раз сигару за пять марок, — сказал я.
— «A o nuen». Я скоро начну говорить все самое важное по-латыни.
— Тогда тебе придется научиться говорить по-латыни и фразу «пожалуйста, Харви, не кипятись». Ты не имела никакого права даже узнать этого человека. Ведь никому не известно, чист ли он?[3]
— В последнее время Харви ведет себя как старый грубиян, — пожаловалась Сигне. — Я его ненавижу.
Рядом с нами у светофора остановилось такси. В спинку водительского сиденья был вмонтирован портативный телевизор. Некоторые хельсинкские шоферы ставят такие в салоне своих машин. На заднем сиденье обнималась улыбчивая парочка, на их лицах играл синий свет телевизионного экрана. Сигне посмотрела на них с завистью. Я наблюдал за ней в зеркале заднего обзора.
— Ужасный старый грубиян, — продолжила она. — Он учит меня русскому языку, и когда я делаю ошибки в этих кошмарных русских прилагательных, бесится от злости. Он грубиян.
— Харви в полном порядке, — заявил я. — Он не грубиян, но и не святой. Просто временами у него бывает плохое настроение.
— Назови мне хотя бы одного человека, у которого бывает такое же плохое настроение, как у Харви. Назови!..
— У каждого свое настроение. Других таких, как он, нет. Все мы разные. Это-то и делает людей интересными, в отличие от машин.
— Вы, мужчины, всегда выгораживаете друг друга, — с досадой упрекнула Сигне.
Зажегся зеленый. Я нажал на газ. Спорить с ней, когда она в подобном состоянии, бесполезно.
— Кто занимается уборкой и готовкой да еще следит за его квартирой? — вопрошала Сигне с заднего сиденья. — Кто выручает его, когда у него неприятности и нью-йоркский центр жаждет его крови?
— Ты, — покорно ответил я.
— Да, — согласилась Сигне. — Я.
Последние слова она произнесла на три тона выше, громко зашмыгала носом и зачем-то щелкнула замочком сумки.
— А все деньги попадают к его жене, — она всхлипнула.
— Вот как? — заинтересовался я. Это была неожиданная информация.
Сигне отыскала в сумке платок, губную помаду и карандаш для ресниц, которые просто необходимы после выражения женского горя.
— Да, — сказала она. — Эти тринадцать тысяч долларов…
— Тринадцать тысяч долларов?..
Мое удивление прибавило ей сил.
— Да, те деньги, которые я утром оставила в такси. Их забрал тот человек, который улетел на самолете и перечислил на счет миссис Ньюбегин в Сан-Антонио в Техасе. Харви думает, что это большой секрет и я ничего не знаю. Но у меня своя разведка. Держу пари, нью-йоркский центр был бы не прочь заполучить такую информацию.
— Наверное, — согласился я.
Мы подъехали к дому. Я выключил мотор и повернулся к Сигне. Она сидела, склонясь вперед и опустив голову. Волосы закрыли ее лицо золотым занавесом.
— Они были бы рады, — сказала она. Слова звучали из-под копны волос. — И это не первые деньги, которые присвоил Харви.
— Подожди, — мягко сказал я. — Нельзя бросать такие обвинения, не имея веских доказательств.
Я замолк. Мне было интересно, спровоцируют ли ее мои слова на дальнейшие разоблачения.
— Я никогда не бросаю пустых обвинений, — всхлипнула Сигне. — Я люблю Харви. — Из-за золотого занавеса раздались негромкие звуки, как будто там, внутри, сидела канарейка и пробовала голос.
— Ну ладно, идем, — сказал я. — На свете нет мужчины, из-за которого стоит плакать.
Она покорно улыбнулась сквозь слезы. Я дал ей большой носовой платок.
— Высморкайся лучше.
— Я люблю его. Он — дурак, но я могла бы умереть за него.
— Конечно, — согласился я, и она высморкалась.
На следующее утро мы завтракали все вместе. Сигне очень постаралась, чтобы Харви чувствовал себя, как дома. Был виноград, ветчина, вафли, кленовый сироп, гренки с корицей и слабый кофе. У Харви было хорошее настроение, и он пытался жонглировать тарелками, приговаривая «бип-бип» и «русские это делают чертовски хорошо!»
