Как-то, в один пасмурный день, у дверей в студию раздался стук. Вошла женщина.
— Я — княгиня де Полиньяк, — сказала она, — подруга графини Греффуль. Когда я увидала, как вы танцуете, ваше искусство заинтересовало меня, и в особенности моего мужа — композитора.
У нее было прекрасное лицо, которое несколько искажал слишком тяжелый, выступающий вперед властный подбородок. Когда она заговорила, ее металлический голос звучал резко.
Я рассказала ей о своем искусстве, о надеждах, и княгиня сразу же предложила устроить мой концерт в своей студии. Она рисовала и в то же время была прекрасной музыкантшей, играла на фортепиано и на органе. Княгиню, по-видимому, поразила бедность нашей пустой, холодной студии и наши исхудалые лица, ибо при своем внезапном уходе она тайком положила на стол конверт, в котором мы нашли две тысячи франков.
На следующий день я отправилась к ней на дом, где встретила князя Полиньяка, прекрасного музыканта, обладавшего значительным талантом, а на вид хилого господина, который всегда носил черную бархатную шапочку, оттенявшую его тонкое, красивое лицо. Я надела свою тунику и протанцевала перед ним в концертном зале. Он пришел в восторг и приветствовал меня, как долгожданную мечту. Моя теория отношения движения к звукам глубоко его заинтересовала, как и все мои надежды на возрождение танца как искусства.
Концерт в студии княгини прошел с большим успехом, и у нее возникла великодушная мысль открыть свою студию для публики, не ограничивая аудиторию своими друзьями. После этого интерес к моему искусству стал всеобщим: мы устроили ряд концертов по подписке также и в нашей студии, которые собирали аудиторию от двадцати до тридцати человек. Князь и княгиня Полиньяк являлись на все эти концерты, и помню, как однажды князь, придя в восхищение, снял бархатную шапочку и, размахивая ею, закричал:
— Да здравствует Айседора!
Несмотря на то, что мои танцы были известны и оценены множеством влиятельных людей, мое финансовое положение продолжало зависеть от случая, и мы часто терзались, не зная, чем уплатить за студию. Не имея подчас угля для печи, страдали от холода. И все же, среди этой бедности и лишений, я вспоминаю, как я простаивала часами одна в нашей холодной, мрачной студии, ожидая минуты, когда меня посетит вдохновение и я смогу отобразить себя в движениях.
Однажды, когда я стояла таким образом, нас посетил цветущего вида господин в шубе с дорогим меховым воротником и брильянтовым кольцом. Он сказал:
— Я приехал из Берлина. Мы слышали о ваших танцах босиком. (Можете себе представить, как это определение моего искусства меня возмутило!) Я представитель самого крупного мюзик-холла и приехал, чтобы немедленно предложить вам ангажемент.
Он потирал руки и сиял, словно он принес мне удивительное счастье, но я сухо ответила:
— О, благодарю вас. Я никогда не соглашусь ввести свое искусство в мюзик-холл.
— Но вы не понимаете! — воскликнул он. — Величайшие артисты появляются в нашем холле и получают много денег. Я уже предлагаю вам пятьсот марок за вечер. Впоследствии гонорар увеличится. Вы будете великолепно представлены как «Первая босая танцовщица в мире». Вы, разумеется, согласны?
— Конечно, нет. Конечно, нет, — твердила я гневно. — Ни на каких условиях.
— Но это невозможно. Я не могу принять отрицательного ответа. У меня с собой готовый контракт.
— Нет, — сказала я, — мое искусство не для мюзик-холла. Когда-нибудь я приеду в Берлин и надеюсь там танцевать, но не в холле вместе с акробатами и дрессированными животными. Какой ужас! Нет, ни на каких условиях. Желаю вам всего хорошего, — и прощайте!
Глядя на нашу обстановку и убогую одежду, этот германский импресарио едва верил своим ушам. Он пришел на следующий день, и на третий, и, наконец, предложил мне по тысяче марок за вечер в течение одного месяца. Рассердившись, он назвал меня «Dummes Madchen!»[33]. Я с криком накинулась на него, заявив, что я приехала в Европу осуществить великое возрождение танца, привить сознание красоты человеческого тела, а не танцевать для развлечения разжиревшей буржуазии.
