Так вот. Из-за икоты Старца помысл начал мне говорить: «Вот, у Старца это оттого, что в нем бес. Это бес заставляет его икать». О-о-о! Какую горечь, какой яд ощутил я в своей душе! «Ты только посмотри, что говорит этот помысл!» — сказал я себе. У меня до тех пор таких не было. Лишь только он пришел, я возмутился, восстал на него. Нет, невозможно принять такой помысл о Старце! «Убью тебя!» — сказал я ему и начал войну, стал ему противоречить.
Когда я рассказал об этом Старцу, он улыбнулся: для него это было как семечки щелкать.
— Не расстраивайся, дитя мое, пусть он говорит что хочет. Не придавай этому никакого значения. Произноси Иисусову молитовку, дитя мое. А он пусть себе болтает. Он тебе еще много чего скажет. В одно ухо вошло, из другого вышло. Рвота ада бесконечна. Никто не может легко справиться с диаволом. Не начинай с ним спорить, ибо ты еще мал. Вошло — вышло. Ты только презирай эти помыслы, твори Иисусову молитву, и они сами уйдут.
Я не знал этой науки и поэтому ответил:
— Старче, я стану бороться с этим помыслом. Я не позволю ему, чтобы он мне говорил что-нибудь против вас, Старче.
— Гм! — улыбнулся он. Наверное, он говорил себе: «Этот малый не знает, что с ним происходит».
Я вел жестокую борьбу, но диавол был искусным мастером своего дела. Что же он мне устроил? Лишь только я поднимался на бдение, лишь только я открывал глаза — щелк! — он мне внушал помысл: «Ага, Старец-то вот какой». И с этим словно вливался в мое сердце поток яда, которым диавол изощрялся отравить мне бдение.
Такими мыслями он подрывал все мои силы, чтобы бдение было испорчено. Подступало некое бесовское ощущение: «А ведь Старец не таков, как ты думаешь. Это одержимый бесом человек».
Но и я, со своей стороны, не отступал ни на шаг. Поднявшись, я сразу рубил этот помысл:
— Нет, Старец — мой военачальник, он понуждает меня к спасению, в нем нет беса, он святой, это ангел Божий. Эта икота у него — естественное явление.
— Нет, — не отступал помысл, — а как же то, другое, третье?
— Нет, — не соглашался я.
И это был даже не бокс, а нечто худшее, продолжавшееся целыми часами. Он говорил мне, я — ему, он — мне, я — ему. Я вел бесконечную полемику, не понимая, что со мной происходит, потому что я вообще многого не знал. Меня просто отличала природная отвага, и я ее проявлял, хотя и сам я, и мои знания были малы. Я пытался доказывать противоположное, а это было делом зрелых людей. Мне следовало бы избегать этой войны с помощью презрения к помыслам, чтобы быстро от них избавиться.
Эта битва продолжалась многие дни. Лукавый крепко бил в одну точку и усугублял положение. Он воровал у меня часы, предназначенные для бдения, заставляя меня биться с ним. Поэтому я прибег к интенсивной терапии. Необходима спецоперация, говорю, иначе не получается. Имелась у меня палка.
— Так что ты сказал про Старца?
Бац! И подпрыгиваю от боли.
— Нет, нет, Старец не таков!
— Ага, значит, теперь не таков?
И когда я так поступил — чик! — как бритвой отрезалась нитка. Так прекратилась эта война. Я больше никогда ее не знал, и хотя у Старца иногда случалась его естественная икота, я даже и не вспоминал, что когда-то из-за этого испытывал брань. Помысл и война с ним исчезли, словно их никогда и не было. Даже память об этой войне ушла — благодаря тому, что я отверг нападение с отвагой, с самоотречением. А в противном случае душа постепенно заполняется всяким мусором и воняет. Каждый помысл наносит ей ранку, и если его не прогнать, то ранка превращается в язву, гниет и издает зловоние.
И я сказал себе: «Смотри, что делается! Если бы я принял тот помысл, со мной было бы кончено. Он увел бы меня от Старца — и тут уже бесноватым стал бы я сам. Вместо Старца, на которого он наговаривал, он вошел бы в меня и начал меня мучить. Вот какова эта война!»
* * *
В то время нашим рукоделием была резьба по дереву. Мы делали крестики. Потом отец Афанасий относил их в монастыри и приносил оттуда продукты и нужные вещи. Однажды он, вернувшись, выгрузил на пристани сухари, помидоры и виноград. Это было на праздник Пятидесятницы.
