Теперь вся наша семья жила в Нью-Йорке. Нам удалось снять студию с ванной, и, так как мне хотелось, чтобы она оставалась свободной от мебели и у меня было место для танцев, мы купили пять пружинных матрасов. По всем стенам студии мы развесили занавесы, а матрасы в дневное время ставили стоймя. Кроватей у нас не было, мы спали на матрасах, укрывшись одним стеганым одеялом. В этой студии Элизабет открыла школу, как в Сан-Франциско. Огастин вступил в театральную труппу и редко бывал дома, пропадая на гастролях. Реймонд рискнул заняться журналистикой. Чтобы покрыть расходы, мы сдавали студию в почасовую аренду преподавателям красноречия, музыки, пения и т. д. Но поскольку у нас была только одна комната, всей семье приходилось отправляться на прогулку, и я помню, как мы в снег тащились по Центральному парку, пытаясь как-то согреться. Затем мы возвращались домой и прислушивались у двери. Там был один преподаватель ораторского искусства, который всегда заставлял своих учеников разучивать одно и то же стихотворение – «Мейбл, маленькая Мейбл, прислонив лицо к окну…», он обычно повторял эти строки с преувеличенным пафосом. Ученик подхватывал абсолютно лишенным выражения голосом, и учитель обычно восклицал:
– Неужели вы не чувствуете пафоса происходящего? Неужели вы не можете его просто почувствовать?
Тогда же Огастину Дейли пришла в голову идея поставить «Гейшу». Он занял в спектакле и меня, заставив петь в квартете, хотя я никогда в жизни не была способна пропеть хотя бы ноту! Трое остальных участников квартета заявляли, будто я все время сбиваю их с тона, поэтому я обычно стояла с самым милым выражением лица и открывала рот, не издавая ни звука. Мама все время удивлялась тому, что у других во время пения так ужасно меняются лица, в то время как мое никогда не теряет приятного выражения.
Нелепость «Гейши» стала последней каплей, переполнившей чашу моего терпения в наших взаимоотношениях с Огастином Дейли. Помню, как однажды он вошел в темный театр и обнаружил меня лежащей в ложе и плачущей. Он склонился надо мной и спросил, в чем дело, и я призналась ему, что не могу больше выносить глупости вещей, идущих в его театре. Он признался, что и ему «Гейша» нравится не больше, чем мне, но ему приходится думать о финансовой стороне дела. Затем, желая утешить меня, Дейли просунул руку за ворот моего платья, но этот жест только рассердил меня.
– Какой смысл держать меня здесь с моим даром, если вы не используете его? – заявила я.
Дейли только изумленно взглянул на меня и, хмыкнув, ушел.
Это был последний раз, когда я видела Огастина Дейли, так как через несколько дней, собрав все свое мужество, я покинула его труппу. Но я приобрела абсолютное отвращение к театру: постоянные повторения одних и тех же слов, одних и тех же жестов вечер за вечером, капризы, взгляды на жизнь и вся эта пустая болтовня внушали мне отвращение.
Я покинула Дейли и вернулась в студию в Карнеги-холл, денег у нас было мало, но я снова надела свою короткую белую тунику, а мама играла мне. Поскольку мы очень редко могли пользоваться студией днем, моей бедной матери часто приходилось аккомпанировать мне всю ночь.
В то время меня очень привлекала музыка Этельберта Невина[5]. Я сочинила танцы к его «Нарциссу», «Офелии», «Наядам» и другим произведениям. Однажды, когда я упражнялась в студии, дверь распахнулась, и туда ворвался молодой человек с безумным взглядом и стоящими дыбом волосами. И хотя он был еще довольно молод, но, казалось, уже был охвачен той ужасной болезнью, которая свела его в могилу. Он бросился ко мне с криками:
