— Помню один свой сон, — сказал он однажды газетчикам, — что–то особенное в нём было связано с цифрой 1966, но вот я и дожил до этого времени.
Теперь 1966 год и передо мной стоял неугомонный оптимист.
Испытания, пережитые нами, вызвали в нас похожие желания построить собственное небольшое гнёздышко вдали от этого мира. Иметь где–то что–то, что я могла бы назвать домом, всегда было моим горячим желанием. Я не искала любви. Любовь это приз. Не помню, что я когда–нибудь думала, что есть кто–то, кто действительно любит кого–то, тема для сентиментальных песенок и прочего такого. Оба мы знали по опыту, что всё кончается тем, что один уходит и приносит боль и страдания другому. Каждый пытается получить от связи в первую очередь всё сам, не задумываясь над интересами другого и даже не предполагая, что они поступают одинаково.
У нас почти не было денег в первые месяцы, только то, что Час мог нам дать. Но куда бы мы ни пошли у Джими всегда был доллар в сапоге, так, на всякий случай.
— Доллар здесь тебе ни к чему, — произнесла я, он только рассмеялся мне в ответ.
— С ним я чувствую себя лучше. Если у тебя когда–нибудь не было ни пенни, ты этого не забудешь никогда. Однажды меня занесло на Юг, я был так голоден, что ел гремучих змей. На вкус цыплёнок. Если нечего положить в сапог, если нет гитары рядом — одолжи, отдашь потом.
Он также положил себе в сапог локон моих волос, залепив их скочем. Это часть его религии вуду. Он считал, что если на нём есть частичка меня, это значит, что мы вместе. Когда он стал носить шляпу, он переместил доллар и локон моих волос за подкладку шляпы.
— Всё это можно объяснить, — начал было он, собираясь вполне серьёзно рассказать мне о вуду, о втыкании иголок в куклы врагов, о чём–то таком, что я никогда бы не подумала что человек мог бы сделать по отношению к другому человеку. Позже, когда он стал использовать кислоту, его суеверия разрослись психоделичской радугой и многие его стихи пронизаны глубинными верованиями. В детстве, слушая разговоры Лил и Чёрной Наны о голосах и знаках во всём на чтобы они ни посмотрели, затем несколько лет шелеста чёток и чтения «Отче наш», рассказы Джими о вуду не казались мне таким уж чем–то необычным. Ничего из того, что он говорил не удивило бы мою мать и бабушку. Он был больше цыганом, чем мы все вместе.
Он открыл мне двери восприятия. Джими дал мне секретный ключ к моей собственной семье. Парадокс был в том, что он был самым сомневающимся человеком, какого я встретила за свою жизнь. Но мы открыли в друг друге своё отражение, хотя и стремились быть независимыми, избегали всяческих обязательств и были слишком молоды, чтобы понять всё это.
Я рассказывала о себе, он слушал очень внимательно, всё это было ему близко и понятно, он сам ребёнком пережил подобное.
— Я буду заботиться о тебе, — произнёс он. — Я буду всегда заботиться о тебе.
Мне было очень приятно это услышать. Но я знала, что денег у него нет. А в себе я не была уверена.
Те небольшие деньги, которые у нас были мы потратили. Мы сходили в Хэмлейз, крупнейший лондонский магазин игрушек и накупили детских игр, Риск, Монополию, Скраббл и Твистер. Как если бы мы хотели доставить себе удовольствие поиграть в детство, которое мы пропустили. Твистер, это такая игра, где нужно руки и ноги всё больше переплетать пока не упадёшь и мы со смехом падали на ковёр, совершенно беспомощные. Когда появились деньги Джими купил игрушечную дорогу. Мы раскладывали её на полу и устраивали гонки. Его была голубая машина, моя — красная. Когда он чувствовал, что я начинаю выигрывать, он нечаянно делал «аварию» полотна дороги (разъединял её).
В те дни обычно мы не были заняты первую половину дня и нам нравилось гулять по городу, восторгались вместе с туристами старыми домами с их гаргульями, статуями и лепными украшениями. Он считал Лондон самым красивым местом из тех, где ему приходилось бывать. Я показывала ему самые знаменитые площади и дворцы, провела по Портобелло–Роуд и Кингс–Роуд. Там мы купили себе по шёлковому шарфу и ещё разных украшений. Ему нравились яркие цвета и дорогие ткани такие, как шёлк, шифон, бархат. Во многом он разбирался по–женски, даже больше по–женски, чем я. Ему нравились плащи с поясом, всем американским туристам нравились плащи с поясом, но у них не было таких диких причёсок как у него. Несмотря на то, что Час стал представлять его журналистам, его ещё очень мало кто знал. Мы могли свободно гулять, нас никто не беспокоил. И если мы и привлекали внимание, то только нашим одеянием, а не потому что Джими был известным музыкантом.
