Я так пью кофе. Не кладу сахар в него.
Еще там были орехи в шоколаде, в порошке, из которого делают горячий шоколад, она любила сладкое.
А сегодня в Париже я увидела десерты «Данон» с молочным рисом и греческий сыр. Надо было мне их купить.
Всё это я покупала раньше, а также карамельные фланы, мы передавали их друг другу изо рта в рот.
Вначале это был катаклизм с ожогом и экзальтацией.
Слова, всё время одни и те же, без конца повторявшиеся, я узнала любовные слова древнего языка.
Я так много говорила. А не должна была.
Да, я снова ожила.
Перестала представлять, как моя мать умирает.
Перестала не жить.
Во мне была жизнь.
Целая жизнь.
Полная жизнь.
Моя мать вздыхает. По утрам мне плохо, хуже всего. После я как-то расхожусь, тебе не кажется? Во время тропического завтрака она сидит с закрытыми глазами. Открывает их, когда я заговариваю. Как только замолкаю – закрывает снова. Скажи что-нибудь. Ты же можешь что-нибудь сказать.
Что? Чего ты хочешь, что делаешь, расскажи. Что угодно.
Да. Я попробую. Но ничего, абсолютно ничего не приходит в голову. Что ты хочешь, чтобы я тебе сказала? Что угодно.
Расскажи мне о твоих студентах в Нью-Йорке. О, только не это. Не о чем рассказывать. Я преподаю три часа в неделю, вот и всё. У меня четырнадцать студентов.
Они из разных концов мира. Всё.
Я долго ищу что-нибудь, о чем рассказать из прошедшего года, который был ужасен. Почти всё время. Крики, бесконечное молчание, удары, бессонницы, поносы, мыши, служба по уничтожению мышей, падения, растяжения ног, разбитые коленки, холодный пот, горячий пот. Обо всем этом я в любом случае рассказывать не собираюсь. Как и об остальном.
Ни о кофе в постель. Пасте в постель. Чае с ромашкой. Сдержанных поцелуях. Ни о холоде, ни о жаре, ни об этом странном климате. Ни об утрах с собакой. Впрочем, мать любит только маленьких собак, собака С. ей бы не понравилась. Она бы не стала ее жалеть, когда было холодно, а в Нью-Йорке было холодно, и собака лаяла.
По утрам на магистрали ФДР и на берегу реки было холодно.
Ветер дул со скоростью сотни километров в час, меньше, может быть, но всё равно очень сильно.
Собака дрожала. Мы тоже.
Она лаяла, завидев другую собаку. Почему?
Вероятно, от страха. И было невозможно заставить ее перестать.
По вечерам часто мы даже не ходили к заливу. Ходили к полоске земли посреди Бродвея, это было ближе. Но там с обеих сторон ездили машины, и нищие сидели часами. Мы проходили с собакой сотню шагов, пока она не приседала с достоинством и не делала свое дело. После этого мы быстро возвращались.
Порой это длилось очень долго, она была такая медлительная. Хотелось ее поторопить, но у нее был свой ритм, она приседала, когда наступало время, ее время. Ей нужно было долго ходить туда-сюда по этому клочку земли со скамейками и нищими, которые там сидели.
Иногда ничего не получалось, она не хотела садиться.
Это твое время, говорили мы ей, больше мы выходить не будем, но ей было плевать.
И если она кого-то вдруг замечала вдалеке, другую собаку, она лаяла. Перестань. Но она всё равно лаяла. Иногда это меня раздражало, иногда я ее не трогала. Говорила себе, ей нужно полаять.
Особенно когда приходилось каждый раз надевать на нее ошейник, выходя из квартиры. А надевать на нее намордник было мучительно. Но сосед-азиат всегда был начеку. Видимо, он был на нервах из-за новорожденного ребенка и депрессии жены. Несколько недель спустя я встретила его на улице и спросила, теперь всё в порядке? Да, он больше не слышал собаку, но на потолке его ванной были подтеки воды, должно быть, я забыла, и вода перелилась через край ванны. Я сказала, что нет. Но это была правда.
Спустя несколько недель мы решили больше не надевать намордник, сказали себе, она должна была уже привыкнуть к новой обстановке. Тогда мы выходили из квартиры, закрывали дверь и прислушивались. Было тихо, она делала несколько шагов, потом, скорее всего, укладывалась на кровати. Мы испытывали чувство облегчения. Одной проблемой меньше.
К счастью для нее, мы уходили нечасто и ненадолго. Доходили до супермаркета или мексиканского ресторана на углу, где были только мы и огромный телевизор, оравший очень громко, и где мы могли говорить об этом невыносимом шуме. Я даже попыталась заговорить об этом с официанткой, не знавшей ни слова по-английски.
