Обоняние было осязанием. Горячий камень бархатно касался щеки. Дым и пыль проползали по коже твидом, на грани мокрой парусины. Расплавленный металл гвоздями забивали в его сердце, а взрыв ПирЕ ионизировал воздух до озона, пахнущего утекавшей сквозь пальцы водой.
Не то чтобы он оказался глух, нем и бесчувствен. Чувства продолжали ему служить, но нервную систему закоротило и исказило шоком от контузии при взрыве ПирЕ. Он испытывал синестезию. В этом редком психическом состоянии мозг получает сигналы от окружающего мира через органы восприятия, но интерпретирует их неверно, путаясь между системами обработки. Для Фойла слух стал зрением, движение — слухом, цвета вызывали боль, осязание перешло во вкус, а обоняние — в осязание. Он не просто потерялся в лабиринте преисподней, разверзшейся под старым собором Святого Патрика, но и очутился в калейдоскопе перекрестно замкнутых ощущений.
Вновь он был в отчаянии, на грани гибели, вновь он отбросил все жизненные представления и привычки, или, вернее сказать, они с него осыпались. Он стал из рафинированного субъекта окружения и опыта беснующимся первобытным существом, у которого цель одна — выжить, существом, которое хватается за любую соломинку. И повторилось чудо двухгодичной давности. Неразделенная, слитная энергия всего организма, каждой клетки, нерва, мышечного волокна обратилась на выживание, и Фойл вновь джонтировал в космос.
Он мчался вдоль геодезических пространственноподобных кривых искривленной Вселенной на скорости мысли, намного быстрее света. Пространственная скорость его оказалась так велика, что ось времени отклонилась от вертикали, соединяющей Прошлое с Будущим через Настоящее. Он понесся вдоль новой, почти горизонтальной оси, по новой пространственно-временной геодезической, движимый чудом человеческого разума, для которого больше не существовало никаких запретов, никаких представлений о непредставимом.
И вновь он избежал ловушки, погубившей Гельмута Гранта, Энцио Дандриджа и десятки других экспериментаторов. Слепая паника заставила его отринуть псевдотемпоральные ограничения, ставшие преградой прежним попыткам. Он джонтировал не Куда-то, но в Какое-то время. И, что важнее всего, в нем поднялась и развернулась полная картина четвертого измерения в виде Стрелы Времени и своего места на этой Стреле; оно присуще каждому, но так легко и прочно теряется под спудом повседневности. Фойл джонтировал вдоль пространственно-временных геодезических из Какого-то места в Какое-то время, перенося i, корень из −1, с комплексной плоскости в реальность чудесным актом воображения.
Он джонтировал. Он оказался на борту «Кочевника», дрейфующего в стылой пустоте пространства.
Он стоял у двери в никуда. Холод обладал лимонным вкусом, вакуум царапал его кожу, словно когтями. Солнце и звезды сотрясали его до костей своим светом.
ГЛОММХА ФРЕДНИС КЛОМОХАМАГЕНСИН! — проревело движение в его ушах.
Это двигалась, повернувшись к нему спиной, человеческая фигура — летела по коридору, таща за собой медный котелок. Фигура вертелась, петляла, сопротивлялась невесомости. Это был Гулли Фойл.
МЕЕХАТ ДЖЕССРОТ КРОНАГАН, НО ФЛИММКОРК, — проворчало зрелище его движений.
— Ах! Ох-хо-хо! М’гит ни как, — ответили быстрые пересверки света и теней.
— О-о-о-о-о-о-о-о-о-ох? Ита-а-а-а-а-а-а-а-а-ак? Ну-у-у-у-у-у-у-у. А-а-а-а-а-а-ах! — пробормотали вертящиеся в вакууме обломки корабля.
Лимонный вкус на языке стал невыносим. Царапанье когтей по коже перерастало в пытку.
Он джонтировал. Он появился в адской печи под старым собором Святого Патрика менее чем через секунду после того, как исчез. Его снова и снова кидало в пламя, от которого он пытался ускользнуть, как морскую птицу внутри фонаря маяка. Он выдержал эту ревущую пытку не долее мгновения.
Он джонтировал. Он оказался в глубинах Гуфр-Мартеля.
Бархатно-черная тьма была наслаждением, раем, вызывала эйфорию.
— Ах! — блаженно выдохнул он.
— АХ! — отозвалось его голосом эхо, и звуки превратились в сияющий световой узор:
АХАХАХАХАХАХАХАХАХАХАХ
ХАХАХАХАХАХАХАХАХАХАХА
АХАХАХАХАХАХАХАХАХАХАХ
