Мой рыжий дрозд - страница 28
— Это как у него в чашке с молоком была мышь?
— Да, да, про это. Кто читал — повторит, а кто не читал — узнает.
Шемас сам понимал, что можно было бы выбрать рассказик и поприятнее, особенно перед обедом. Но этот антисанитарный опус был рекомендован в программе по внеклассному чтению, к тому же он чем-то очень нравился ему самому еще с детства, наверное — трагической безысходностью своего финала: «Не пойму я этих мужчин! Молоко с мышью он пить не хочет, а без мыши — ему тоже не нравится».
Ребята сидели тихо, потом в классе начал нарастать шумок. Шемас понимал, что основной причиной было желание привлечь к себе его внимание, и поэтому не обижался. На первой парте толстяк Даффи усердно делал вид, что не может сдержать икоту, на задних партах — группа мальчиков из Дублина не менее усердно делала вид, что не понимает его донегольского выговора (как будто он учил язык не по тем же учебникам и пленкам, что и они!). Михал (ох уже этот Михал!) громко выкрикивал что-то по-английски, демонстративно не желая подчиняться «правилу Гэлтахта» — говорить только по-ирландски. Но Михалу, видно, никакой закон был не писан, самый младший в богатой семье, он привык, не стесняясь, обращаться к старшим с любыми вопросами.
— Шемус…[2]
— «Шемас», Михал!
— Шемус, а вы, правда, делали такое питье из коки?
— Я не понимаю, о чем ты говоришь.
Нет, правда, я же слышал. Вы туда клали аспирин, да? В обычную коку? Вы много еще такого умеете?
— Да нет, не делал я ничего такого, не нужно мне это. Знаешь, кто я? Я дрозд!
— Шемас, если вы — дрозд, тогда я буду синица, — засмеялся обычно тихий и застенчивый Шон.
Шемас улыбнулся:
Кто-нибудь помнит, чьи это стихи?
Молчание.
Шемас и сам этого не помнил, кажется, их написала одна девушка, с которой он вместе учился в университете. Впрочем, неважно.
— Шемус, а вам кто-нибудь говорил, что вы ненормальный?
— Михал, я окончил школу с тремя грамотами, учился еще в музыкальной школе и, наконец, кончил университет.
— А Кэвин говорил, что вы делали какое-то особое питье из коки.
— Михал, в моем мизинце больше ума, чем в твоей голове.
— Нет, Шемус, вы правда ненормальный. Когда меня родители сюда запихивали, они мне не говорили, что я должен буду жить в одной комнате с ненормальными.
— Дурак дурака видит издалека.
— Ой, а что это вы сейчас сказали, я не понял.
— Вырастешь, узнаешь.
Михал повернулся и побежал вниз на берег.
Сейчас, вспоминая все это, Шемас понимал, что был не прав. Он не должен был подчинять себе волю этого мальчика, причем таким дешевым способом. Он окружал себя таинственностью, что делало его опасно привлекательным в глазах этого юного наглеца, который привык или к слюнявому обожанию, или к занудной морали взрослых. Как бабочка к свече, летел он к тому, чего не понимал.
— Шемус, я таких, как вы, еще не видел. А вы правда играли в группе «Горячая блевотина»? Ой, Шемус, а почему вы, когда причесываетесь, смотрите на эту стену? Зеркало же висит сзади.
— Я знаю, но в прошлом году оно было на этой стене.
— Ну, ну вы даете! Нет, вы прямо совсем ненормальный!
— Не волнуйся, Михал, во всяком случае, я не являюсь социально опасным. Ах, тебе еще только тринадцать. Учись! Вот выучишь ирландский как следует, и я тебе дам почитать мою книгу, тогда ты все поймешь.
— А вы пишете книги? По-ирландски?
— Да, и на языке англов — тоже. А потом, может быть, перейду на латынь.
— Латынь — это же мертвый язык.
— Все языки в чем-то мертвы, Михал. Слово — это смерть мысли. Ты понимаешь, что я имею в виду? Возрождаясь в звуке, мысль перестает быть мыслью и разлетается по миру в сотнях воплощений или в разных языках. Надо лишь найти точное слово.
— Что-то я не очень просек. Это вы имеете в виду, что учили в университете разные языки, да?
— Parle-vous français?
— Je ne parle pas français.[3]
— Ой, ну опять нам это дают! Не буду есть эти помои.
— Помолчи, Михал.
— Но это же помои!
— Хотите мой горох, Шемас?
— Нет, Шон, спасибо.
