Заключение стало своего рода школой для политических заключенных. У каждого из нас имелось два варианта: либо чувствовать себя разгромленным и, таким образом, быть неактивным и тем самым лишь углублять поражение; либо оставаться оптимистом и сохранять то вдохновение, что было до катастрофы. В конце концов, оба этих варианта имели место. Произошло много самоубийств и депрессий в наших рядах. Многие товарищи отказались от борьбы и от наших идей. Но их было не большинство.
* * *
Вернувшись в Буэнос-Айрес, я пошел навестить свою кузину Эрсилиту, дочь сестры моего отца. Она была замужем за богатым типом из верхнего слоя буржуазии, за неким Касаресом, владельцем молочной компании под названием «Мартона». Узнав о моем освобождении, они пригласили меня на ужин. Их чертов дом находился в очень престижном районе. Когда я пришел к ним, Эрсилита задала мне вопрос, который показался мне полным невероятного цинизма: «Теперь, когда военное правительство собирается уходить, что будут делать такие подрывные элементы, как ты?» Я ничего не понял. Я был слишком потрясен ее инсинуациями. Я провел более восьми лет в тюрьме, ее двоюродный брат Эрнесто был мертв, остальная часть семьи находилась в изгнании, в том числе и ее родной дядя (мой отец), и это было все, что она могла мне сказать! Я ответил: «Военные совершили переворот. Мне кажется, что настоящие подрывные элементы – это они, разве нет? Почему ты не задаешь этот вопрос военным?» И с этим я захлопнул дверь. Несколько дней спустя мне позвонил дядя. Он был стар и умирал, и он повел себя как последняя сволочь после исчезновения Эрнесто и во время моего ареста. Он позвал меня к своей постели, чтобы получить мое прощение. «Дай мне возможность добраться до небес», – попросил меня он. Я сказал ему, чтобы он шел куда подальше. У меня не осталось больше терпения по отношению к подобным людям.
* * *
Двадцать шесть песо были потрачены, и у меня больше не было ни гроша. Моя сестра Селия познакомила меня с парнем по имени Шевалье, швейцарцем, который поддержал ее, когда она выступала в защиту политических заключенных. Шевалье прислал мне чек на 50 швейцарских франков. Я был настолько дезориентирован и не знал соотношения различных валют после восьми лет лишения свободы, что я вошел в филиал швейцарского банка на авеню Корриентес, думая, что смогу обменять там свой чек на купюры. Я вошел в лифт и был крайне удивлен его современным видом и светом, который сразу же зажегся, едва я вошел. Я-то был уверен, что его нужно выключить перед пуском лифта к месту назначения, но я не понимал, как это сделать. В банке я обратился к очень серьезному господину в костюме, сказав, что у меня имеются швейцарские франки. «Сколько?» – спросил он меня, вероятно, думая, что речь идет о большой сумме. «Пятьдесят». Он недоверчиво посмотрел на меня. Он явно принял меня за умственно отсталого и послал в обменник. Шевалье продолжал посылать мне деньги, пока я не встал на ноги.
Получив официальное разрешение, я отправился на Кубу. Мои дети Мартин, Пабло и Анна выросли со своей матерью, без меня. Они были в близких отношениях с детьми Эрнесто. Мой отец женился на аргентинской художнице, более молодой, чем он, и у которой уже было трое маленьких детей. Я провел несколько недель в Гаване, в течение которых я связался с издателями через мою сестру Селию, имевшую множество связей. Это оказалось сладостно-горьким опытом. Во время моего отсутствия Че стал исторической фигурой, мифической фигурой, чьи подвиги изучают в школах. То, что ты – его брат, открывало все двери, с точностью до наоборот по сравнению с Аргентиной!
Я решил продавать и издавать кубинские книги, которых тогда еще не было в Аргентине. Моя семья имела прочные связи и тесные отношения с Кубой. Фидель относился к нам, как если бы мы все были членами его семьи. Для него это было способом почтить своего погибшего друга. Эти особые отношения позволили мне получить доступ в мир кубинской культуры.
Я вернулся в Буэнос-Айрес чуть позже своих детей, которые потом очень быстро вернулись обратно на Кубу: их жизнь была теперь там. Военная диктатура в Аргентине рухнула.
