В конце сентября 1975 года Сенат под председательством Итало Лудера санкционировал массовые репрессии, приняв Закон № 20840 о национальной безопасности, названный антикоммунистическим и антиподрывным. Его четырнадцать статей позволили правительству арестовывать людей под любым надуманным предлогом только за то, что у них находили подрывные материалы – листовки, газеты, книги и т. д.; называть криминальной деятельность профсоюзов и рабочих движений; запрещать публикацию некоторых газет и заключать в тюрьму любого, подозреваемого в пропаганде. В то же самое время федеральное правительство отправило в Кордову фашиста-перониста, бригадира Рауля Оскара Лакабанна, чтобы он организовал там «идеологическую чистку».
Через год после переворота лидер военной хунты и диктатор Рафаэль Видела, не колеблясь, заявил: «В случае необходимости, в Аргентине не станет всех тех, кто выступает против достижения мира в стране». По его приказу военная группа GT4 начала специализироваться на охоте за сторонниками Гевары и Кастро. К счастью для меня, если можно так выразиться, я уже находился в тюрьме, когда репрессии стали системой.
* * *
Мое второе лишение свободы произошло в ночь на 5 марта 1975 года в Росарио. Мы с Вивианой спали у друзей, на улице Тукуман, когда четыре типа в штатском, вооруженные до зубов, разбудили нас, приставив каждому пистолет к голове. Они взломали дверь. Вивиану оттолкнули в угол, угрожая автоматами «Sten MKII». Мне они надели мешок на голову. Мы услышали выстрелы на улице. Я думал, что это конец, что они специально устроили инсценировку на улице, чтобы показать, что мы были вооружены и что мы сопротивлялись. Таков был их обычный принцип работы: создать предлог, чтобы уничтожить «подрывной элемент» без всяких проволочек. Но этого не произошло. Они заставили нас сесть в черный автомобиль, который резко тронулся под визг шин и повез нас в тайный центр заключения. Я ничего не видел, но я ощущал тишину пустых улиц. Люди из «Тройного А», как правило, действовали в ночное время.
Когда мы прибыли на место, они бросили меня в комнате под лестницей, в подвале, как мне показалось из-за запаха плесени. С мешком на голове я был дезориентирован, я просто знал, что нахожусь в руках тайной полиции. Нас с Вивианой разделили, и я не знал, куда ее отвели. Через несколько минут пришли какие-то люди и стали меня допрашивать. Я подвергался психологическим пыткам. Они угрожали, что убьют меня, что сломают меня, уничтожат меня. Они хотели знать имена моих товарищей и мои обязанности в рамках PRT. Я им ничего не сказал. Затем они прислали ко мне официального представителя федеральной полиции. И на его вопросы я ответил упорным молчанием. Я даже не попросил встречи с судьей. Молчание было лучшим из того, что я мог сделать, чтобы спасти свою шкуру. В течение нескольких дней они по очереди допрашивали меня, но безуспешно. Устав, они в конечном итоге передали меня судье для короткой встречи. Закон о национальной безопасности говорил о «подрывной деятельности во всех ее проявлениях». А вот определение того, что такое «подрывная деятельность», было таким расплывчатым, чтобы можно было легко арестовать любого, кто стоит в оппозиции к правительству Исабель Перон. После переворота и «Процесса национальной реорганизации», начатого военной хунтой, генералы называли таких людей, как я, аббревиатурой (они любили аббревиатуры) BDS (banda de delincuentes subversivos – банда преступников, занимающихся подрывной деятельностью), и это позволило им полностью игнорировать Женевскую конвенцию по содержанию политических заключенных: благодаря этому новому названию мы становились заключенными обычного права. В том же оруэлловском стиле они называли центры задержания и тайных пыток LRD (lugar de reunión de detenidos – место собрания задержанных).
Фарс, который имел место вместо суда, длился полчаса и был совершенно неформальным. На абсурдные обвинения, выдвинутые против меня, я просто отвечал, что я – член организации, которая боролась против несправедливости. Все, точка. Чао. Судья спросил меня, согласен ли я с обвинениями. Я ответил отрицательно. «Тем не менее в вашей квартире нашли…» – настаивал он. Я ответил: «Это не моя квартира».
