Один из полицейских насчитал восемнадцать автомобилей, которые из восемнадцати пулеметов обстреляли обед-заседание. Полицейский был истинным американцем и впоследствии гордился, что этот «его» случай превосходит по размаху инцидент 1926 года в квартале Цицеро города Чикаго. Ведь тогда, уверял он, колонна автомобилей, обстрелявшая из ручных пулеметов отель «Гоуторн», где помещалась штаб-квартира бандита Аль-Капонэ, состояла всего лишь из четырех машин, а здесь целых восемнадцать!
Члены вновь организованной ассоциации лежали под столом. Лишь посредине зала возвышалась тощая фигура судьи Мора, скрестившего руки на груди.
Андрей заметил, что рядом с ним лежит О'Кими. Ее миндалевидные глаза были почти круглыми.
По другую сторону стола неуклюже скорчился Герберт Кандербль. Амелия Медж держала его за руку. Нет! Она не позволит ему умереть от шальной пули.
Стрельба прекратилась.
О'Кими умелыми руками делала перевязку мистеру Меджу. Пострадавших было сравнительно немного. Судья Мор, раненный в руку, отказавшись от помощи, сам делал себе перевязку.
Улыбаясь, он говорил:
– Я научился этому еще в штате Монтана, когда меня придавило срубленным деревом. Тогда я был один, и поневоле мне пришлось обходиться без посторонней помощи.
– Мистер Мор был еще два раза ранен во время мировой войны, – заметил кто-то из гостей, пододвигая Мору стул.
Старик сел и, видя, как дрожащие лакеи собирают разбитую посуду, сказал:
– Вот к чему приводит боязнь правительства ограничить так называемую «личную свободу» американцев. С толпой надо обращаться, как с детьми: любовно, строго, заботясь об их благе. Нельзя детям играть с ножами, нельзя позволить любому взбесившемуся американцу разъезжать с ручным пулеметом, продающимся в каждом магазине.
– Мистер Мор, что же произошло? Что случилось?
Старик отечески посмотрел на вопрошавшего:
– Свободная конкуренция, джентльмены. Кое-кто заинтересован в процветании судоходных линий, а не в создании нашей ассоциации. Этих людей не занимает прогресс нации: они живут лишь ради личной выгоды. Нечего удивляться поэтому методам, заимствованным у гангстеров. Нет, все, все в стране надо исправлять! Конкуренцию надо делать подлинно свободной, а не позволять злонамеренным людям как им угодно «свободно» конкурировать. Но мы призовем к порядку этих людей, мы докажем, что Америка прежде всего страна здравого смысла!
Репортеры поспешно записывали импровизированную речь маститого судьи.
Воодушевление понемногу возвращалось к членам новой ассоциации. Начали даже поговаривать о продолжении заседания, но вдруг какое-то известие пронеслось из одного конца зала в другой.
Люди перешептывались, пожимали плечами, удивлялись, возмущались, посмеивались – словом, реагировали каждый по-своему. Многие стали поспешно прощаться.
В первый момент сообщение не коснулось братьев Корневых. Степан Григорьевич был занят Андреем, который старался скрыть рану. Его выдала О'Кими: увидев кровь на рукаве Андрея, она стала настаивать на перевязке. Андрей отказывался, и О'Кими обратилась за помощью к Степану Григорьевичу.
Тот встревожился:
– Андрей, ну ведь ты же не маленький! Сними пиджак… Надо обязательно сделать перевязку, – заговорил он с неожиданной теплотой.
Андрей долго упрямился, но, взглянув на О'Кими и на озабоченное лицо брата, почувствовал себя неловко, смутился и послушно стал стягивать пиджак. Степан Григорьевич и О'Кими помогали ему.
Вдруг они услышали слова: «…выставка, толпа… разрушение…»
О'Кими первая поняла, что произошло. Она выразительно посмотрела на Степана Григорьевича.
– Мне нужно быть там, – сказал он выпрямляясь.
Андрей, ни слова не говоря, стал натягивать пиджак.
– Мистер Эндрью, я же не кончила перевязки… Мистер Эндрью!.. – запротестовала О'Кими.
Но Андрей уже вставал с кресла.
– Ты останешься здесь, тебе нельзя, – сказал Степан Григорьевич тоном, каким говорят с непослушными детьми.
Андрей, не отвечая, застегивал пуговицы пиджака.
Степан Григорьевич понял, что уговаривать брата бесполезно. Почти бегом они направились к выходу. О'Кими с тревогой смотрела им вслед.
Дорогу Корневым преградил полицейский офицер:
