К чему это я?
Ах да, с тех пор прошло много лет (целых двадцать, страшно вообразить), у меня было много любовников, появились и менее схематично-предсказуемые сексуальные фантазии. Но вот этот образ – ясноглазый блондин с открытой улыбкой, широкими плечами, музыкальными пальцами и желательно пресловутой родинкой на щеке – так и остался моим сексуальным фетишем. Глупо, знаю. Я взрослая, самостоятельная, моя сексуальность – это сложносочиненное архитектурное сооружение, а не первобытные гормональные пляски у костра. Я (хочется верить) умна и (хочется верить) тонко организованна. Но вышеописанный блондин способен завести меня с пол-оборота. Даже если в пугающей реальности он окажется гопником, сплевывающим через щель между передними зубами, даже если он считает, что «Реальная любовь» – скучный фильм, даже если у него хроническое занудство и пяточные шпоры; все равно – когда я вижу такую улыбку и такой взгляд, что-то внутри обрывается. И в сердце как будто бы просыпается маленький инструментальный ансамбль. С солирующим чуть ли не Леонардом Коэном. Dance me to the end of love, ну и так далее…
Помню, однажды я ловила такси ночью на заснеженном Садовом. Ситуация была безнадежной – густой снегопад, ветер, тонкое шерстяное пальто на мне и пятьдесят оставшихся рублей. И вот через четверть часа мучений надо мной сжалился старенький «жигуленок», он затормозил у обочины, а я бросилась наперерез. Я была готова наплести что угодно, лишь бы его не отпускать, была готова вывесить плакат «Fuck for hot coffee!». Я открыла дверцу и увидела за рулем его. Не Харатьяна, разумеется, но блондина, очень его напоминающего. И даже не во внешности было дело, не в сочетании черт, а в чем-то большем – в энергетике взгляда, мимике, тембре голоса. У меня было такое выражение лица, что он даже не стал ничего спрашивать. Я стряхнула снег с пальто и молча села рядом. И он куда-то меня повез, я даже адреса своего не назвала.
Он мог оказаться маньяком-расчленителем, вором, психопатом, вообще кем угодно. Но он был всего лишь романтиком, и отвез меня в какую-то кошмарную квартиру в Капотне, угостил дешевым кислым вином и овсяным печеньем, и я осталась на всю ночь, и это было волшебно. Он почувствовал мое настроение, а может быть, понял, что он – не реальный человек, а воплотившаяся фантазия, новогодняя игрушка. Мы почти не разговаривали. Ну а утром, проснувшись раньше его, я быстро умылась и ушла, не оставив телефона, не запомнив его адреса.
Был еще один мальчик-мечта – давно, в Крыму. Мы познакомились (Даша – дура, Даша – дура) на нудистском пляже. Была у меня подруга, художница, которая считала, что нагота освобождает. Мы с подругой сидели у кромки моря и ели желтую черешню, меланхолично сплевывая косточки в пакет. Он выплыл нам навстречу и с самого начала показался мне ненастоящим. Мы были вместе четыре дня. У нас не было ничего общего, кроме впечатавшегося в мое сознание образа, о котором я ему, разумеется, не рассказала. Он был работником банка, умница, яппи. Подруга-художница заламывала руки: у него такие перспективы, за таких мальчиков надо держаться обеими руками. Но я никогда не умела идти на компромиссы. Я не хотела провести жизнь рядом с недомечтой.
Обо всем этом я вспомнила, столкнувшись с учителем Челси, Эдуардом Николаевичем. Солидное такое имя. Почему-то мне представлялось, что обладать им должен рано растолстевший педант с курчавыми волосами, глубоким голосом, безвольным подбородком и манерами мухосранского донжуана. Но нет – в пустом классе меня ждал субтильный блондин с улыбающимися голубыми глазами, тонкими запястьями, всегда готовыми к улыбке губами и – ну что за бред? – темной родинкой на щеке.
Пока я растерянно на него смотрела, мои руки, вступив в конфронтацию со здравым смыслом, произвели ряд спонтанных ремонтных работ – разгладили замявшуюся складку на юбке, поправили выбившуюся прядь. Мужчины всегда замечают подобную глупую суету, вот и он понимающе улыбнулся. Наверное, в той школе было много любительниц молодого Харатьяна, не я одна.
– Здравствуйте, – он встал из-за стола и оказался высоким, под метр девяносто.
