— Той Америки, которую мы представляем по книгам, давно нет и в помине. Никаких бизонов. Лошади и ковбои вытеснены автомашинами. Лошадь на улице — это почти сенсация!
И словно в ответ с Неглинной навстречу нам четверка рослых мохнатоногих битюгов выкатила огромный чугунный котёл, установленный на широкую низкую платформу с толстыми окованными колесами.
— Вот они и наши последние могикане, — заметил Алтаузен, довольный своей находчивостью.
— Могикони, — спокойно поправил Маяковский.
Почему-то всегда казалось, что у Маяковского, несмотря на его могучий рост и зычный, устрашающий голос, незащищённое и легкоранимое сердце, и, может быть, поэтому в его поведении на диспутах было столько внешней «защитной» дерзости и непримиримости. Не раз подмечались в его глазах перед началом выступлений, когда он быстро оглядывал зрительный зал, почти неуловимые миги напряжённого и тревожного беспокойства, — поэт волновался.
Владимир Владимирович выступает на литературном диспуте:
— Поэт должен знать жизнь, изучать её во всех проявлениях. А я тут звоню недавно по телефону одному молодому поэту, и мне отвечает — кто бы вы думали! — его личный секретарь! Вместо того чтобы самому влезать в действительность, он отгораживается от жизни личными секретарями. Это не поэт, это — бюрократ.
Маяковский впервые приглашён выступать по радио. В то время студия помещалась на Никольской. Грохоча подкованными ботинками по железной винтовой лестнице, поэт поднялся на второй этаж. Поздоровался. Вошел в студию и остановился у пульта.
— А много там слушателей? — спросил, показывая палкой на микрофон.
— Весь мир…
— А мне больше и не надо, — весело заметил Владимир Владимирович.
— Как вас объявить?
— Никак. Сам объявлюсь.
И когда вспыхнул сигнал: «Микрофон включён!», подошёл и объявил: «Говорит Маяковский!» — и начал читать новые стихи.
Он умел разить противника метким словом.
В начале сентября 1927 года в Минеральных Водах появились яркие афиши:
«ПОЭТ ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ. ВСЕМ — ВСЁ!
РАЗГОВОР-ДОКЛАД. НОВЫЕ СТИХИ И ПОЭМЫ».
Первый вечер должен был состояться в Пятигорске, в Лермонтовской галерее.
Владимир Владимирович сидел в артистической уборной, один, больной, расстроенный.
— Горло болит, — пожаловался он, отвечая на приветствие. — Что-то публика плохо идёт…
— Надо для зазыва что-нибудь экстравагантное выкинуть, — шутливо посоветовал я.
— Что ж, может, мне сесть верхом на киоск и оттуда зазывать публику? — хмуро усмехнулся Маяковский.
Неожиданно подул ветер, и на город стремительно обрушился дождь. Зрительный зал быстро стал наполняться публикой.
— Погода работает на меня, — улыбнулся Владимир Владимирович и стал готовиться к выступлению.
Группа местной «золотушной» молодёжи, возглавляемая сыном зубного врача, задалась целью поспорить с Маяковским.
В конце вечера, после чтения стихов, из второго ряда поднимается молодой человек в модном костюме и, самодовольно поправив на шее галстук бабочкой, заявляет:
— Вот вы, Маяковский, говорите, что вы всем понятны, что вас понимают широкие массы. А вот я, например, не понимаю вас.
— Вы! А ещё кто?
— Мои товарищи тоже не понимают…
Маяковский мрачно посмотрел на ехидного молодого человека:
— Нужно иметь умных товарищей!
Под дружный смех и аплодисменты слушателей спор на том и закончился.
Лето 1928 года. Донбасс.
В шахтерском клубе сегодня вечер Маяковского. Публики полно. Несколько начинающих поэтов из шахтёрской молодежи пробралось за кулисы.
— Товарищ Маяковский, опоздали, посадите куда-нибудь.
— Куда же я вас посажу? — задумывается поэт. — Ну ладно, занимайте места в оркестре!
Обрадованные хлопцы пролезают под сцену и рассаживаются внизу, вдоль барьера. Маяковский сегодня в ударе, он с особым воодушевлением читает для шахтёров. В конце выступления поэт обратился к публике:
— Товарищи, некоторые досужие лица ставят мне в упрек, будто я непонятен рабочему классу… Давайте говорить по душам: понятен я вам или нет?
— Понятен! — многоголосо отвечает зал.
Лицо поэта озаряется благодарным светом. Но вот из темного угла раздаётся скрипучий голос какого-то интеллигента в очках:
