Рассказанное Иржиком и напутствие Эрнандо не напомнили о себе сразу. Не то чтобы он забыл об этом, нет — оно таилось где-то в подсознании, неопределенное и неясное, не превращаясь в директивы рассудка, подсказанные страхом. Страха не было — было непонимание, недоумение той страшной силы, какая превратила когда-то библейскую жену Лота в соляной столб. Белов смотрел, а серый ком приближался уже увереннее и быстрее со странным, глухим шуршанием. Именно в это мгновение, когда Белову показалось, что где-то поблизости шуршат обрывки старых газет, он вспомнил предсмертные слова Эрнандо. «Заткните уши, не смотрите!» Он отвернулся и увидел в пяти метрах выползающий из-за бамбуковой ограды другой серый ком, чуть больше и темнее первого. Он тоже походил на дым от костра или обрывок гонимого ветром тумана.
Оцепенение прошло. Соляной столб снова стал человеком. Белов вскочил на велосипед и заработал педалями. Тропа вошла, как кинжал, в зеленую массу сельвы, со всех сторон стиснувшую деревню и только вдоль тропы, должно быть, совсем недавно кем-то вырубленную и расчищенную. Ему несколько раз пришлось объехать лежавшие на дороге тела убитых точно таким же варварским способом, и тут Белов, вспомнив рассказ Иржика, невольно оглянулся назад. Серые дымки были видны метрах в пяти-шести: они двигались с двух сторон, обходя кусты и скользя над тропинкой, словно большие пузатые рыбы. Что-то будто мешало им подойти ближе, но они не выпускали Белова из какой-то локационной зоны, где они нащупывали его своими невидимыми локаторами. Белов поехал быстрее, подскакивая на корневищах. Бумага шуршала уже совсем близко, а гнилостный дух пробивался и догонял, подавляя пряные запахи чащи. Белов снова оглянулся. Серые существа еще приблизились — расстояние между ними и велосипедом сократилось, должно быть, метров до трех. «Дыши ртом, заткни уши, не смотри», — приказывал разум. Где-то в карманах должен быть клочок ваты, пропитанный йодом, — он прикладывал его к порезу на пальце еще во время беседы с Иржиком. Оторвав два куска, он заткнул ими уши, а остальное забил в ноздри. Назад он уже не оглядывался. Гнилостный запах исчез, а шуршание все еще настигало, чуть слышное, но все-таки зарегистрированное неподавленным слухом. Тогда Белов запел. Что именно, он так и не вспомнил потом, даже не осознал, вероятно, когда пел, так какие-то знакомые слова каких-то всплывших в памяти песен.
Теперь исчезло уже все — и сами дымки: Белов их не видел, и их замшелая могильная вонь, и назойливое шуршание их за кустами, — Белов слышал только себя и не ощущал вообще никаких запахов, кроме застарелого, но все еще не утратившего свой запах йода. Лианы и ветки хлестали его по лицу, какие-то крупные насекомые с лету застревали в волосах, что-то бурое или черное норовило проскользнуть под колесами, но он ничего не видел, кроме тропы, а на ней — засохших следов чьих-то велосипедных покрышек. Он не боялся, что заблудится, бессознательно веря, что уж они-то его ни за что не обманут. И не обманули. Сколько времени он проехал, Белов не знал, не смотрел на часы, и каким чудом проехал, не порвав покрышек и не проткнув камер, даже и не подумал — только счастливо и глубоко вздохнул, когда два скрещенных автомата преградили ему дорогу и чей-то хриплый голос приказал ему по-испански: — Стой!
Серую мошкару партизаны прозвали «эль-тигре», потому что она нападала так же внезапно и смертоносно, как и хозяин здешних лесов — ягуар. Даже звук, издаваемый ею при сближении, производил не больше шума, чем хруст сухой ветки или шелеста листву, сквозь которую приближается нападающий ягуар. А гнилостный дух, исходивший от серых дымков, не всегда настораживал в полной запахов сельве. К счастью для жителей огромного прилегающего лесного района, мошкара появилась только вблизи партизанских троп, связывающих лагерь с побережьем. Население индейских деревень, уцелевшее после первых налетов врага, более страшного, чем полчища ядовитых змей во время пожара или наводнения, просто ушло с насиженных мест в более отдаленные и потому безопасные уголки сельвы. Район опустел. Когда Белову об этом рассказывали, он вспоминал брошенную деревушку в лесу и лиловые трупы без кожи и содрогался от тошноты, подступавшей к горлу. Когда он пытался рассказывать об этом в лагере, слушатели не удивлялись, но отвечали на такой смеси индейских и непривычно звучавших знакомых испанских слов, из какой он при всем старании мог выудить только одно: «эль-тигре» слеп, ленив, а опасен только при встрече лицом к лицу, когда уже бежать поздно.
