Сокол сместился над полупрозрачным облачком чуть вправо и теперь удостоверился окончательно: какие-то перепончатокрылые, очень похожие на летучих мышей, но не мыши, какие-то угловатые, не совсем плотные, но и не то чтобы бесплотные существа, верткими тенями сновали над плотом, затевали что-то. Сокол забрал еще выше и вдруг, впервые за все утро, перестав себя сдерживать, пошел с большой, но для него вполне привычной высоты, круто вниз. Сейчас падение сокола было настоящим, всамделишним, а потому было необычайно мощным, для кого-то — смертельным, для глядящих со стороны — захватывающим.
Сокол шел вниз с огромной скоростью, составлявшей примерно девяносто-девяносто пять метров в секунду.
Обсчета своей скорости сокол, конечно, не делал и делать не мог, он вообще ничего о ней не знал, потому что каждый раз, когда кидался вниз, на добычу, или когда только играл, ощущение длины паденья и скорости, с какой эта длина проходится, пропадало.
Это космонавт в полете теряет вес! Хищная птица в полете теряет время. Иначе ей не пересечь морей-океанов, иначе не угнаться за табунками уток, гусей, иначе не удержать сердце, рвущееся во время ловли из грудки вон!…
Падая вниз, сокол часто попадал в полосы неясных, неведомых ему пространств, и в пространствах этих, вместо собственного легкого тельца, вместо свиста плюсующихся друг к другу метров, — оставалось у него одно только всерасширяющееся зренье. Зренье это и становилось новой жизнью сокола, а сама жизнь в таких “полосах” как бы раздвигалась до бесконечности. То, что прошло, то, чему только предстояло прийти, и то, что уже наступило, — соединялось здесь в одно неразъёмное целое. Полосы таких пространств были неясно где, они были не просто в воздухе, а были, казалось, между воздухом и пронзавшим воздух светом.
Пространства эти сокол знал плохо и оттого их боялся. Здесь ему когда-то уже встречались давно пропавшие археоптериксы и встречались самолеты-невидимки: неведомо кем запущенные, неведомо кого в небе караулившие. Здесь обретались такие же, как и он сам, соколы-шестикрылы (а сокол знал, что он “шестикрылец”, потому что каждое его крыло состояло из трех частей, из тройного набора желто-коричневых, с белыми окрайцами перьев), но попадались и другие летающие существа: с сияньем вокруг голов, вокруг крылец, рук… Словом, здесь были “полосы” и “коридоры” мегавремени. Их названия и предназначенья сокол, конечно, не знал, не проницал. Но он знал и проницал другое: нужно как можно скорей эти коридоры покинуть! Сделать это, однако, удавалось не вдруг: “полосы” и “коридоры” втягивали, всасывали в себя сокола, и, пока он выходил из очередного такого “коридора”, зренье продолжало обманывать его. Соколу чудилось: он не просто видит что-то, а в это видимое “входит”, по-настоящему живет в нем…
Так входил он и коротко жил в шевелимых ветром кусочках целлофановой пленки на волжском берегу, входил в тушканчиков, отрывающих далеко на юге, в калмыцкой степи глубокие, поместительные норки, и входил в береговых египетских ласточек, закапывающихся в ил; пролетал он сквозь волжских кукушек, перекидывающихся на зиму в ястребов, и пролетел сквозь колдунью в обличье гиппопотама, тяжко выползавшую на солоно-сладкий нильский берег. Вживлялся сокол и в таких же, как он сам, древних соколов Хорра: сидящих на красных скалах, отрывисто, визгливо и тонко кричащих человечьими голосами. Проникал сокол даже и в мелких водяных червей, но проникал и в червей иных, тех, что вызывали у египетских мумий (когда они еще были людьми) появление дурных болезней, появление крови в моче и в кале. День и ночь, весна, зима и лето — смешивались в этих полосах в одно. Египтяне делили год на три времени. Каждое время состояло из четырех месяцев. Сокол тоже делил год на трое и применял свое знание всегда. Однако даже и знание трех времен года и многие другие знания в “коридорах” напрочь исчезали. Исчезал хищный крылатый ум. Пропадал вострый птичий разумок.
