Козел понял: пройдет полчаса, от силы час, и он окоченеет, замерзнет или пойдет на дно вместе с разбухшим от воды, стяжелевшим от его собственного мертвого веса (а что привязанный в воде равен мертвому, это Кольке было ведомо давно, было ведомо крепко!) — пойдет на дно вместе с деревом. Однако вопреки такому представлению о своей дальнейшей судьбе, он стал языком выталкивать, а зубами тереть и грызть тряпки во рту.
“Мож оно еще не так далеко отнесло… — старался успокоить себя Колька. — Мож и не на стремя несет — вдоль берега тянет…”
Тряпки во рту разгрызались туго, прокусывались поганенько, выталкивались наружу и того хуже: язык одеревенел, измок от слюны, дико окислился от желудочного сока, подступившего к верховкам горла, к самому нёбу. Все ж минут через десять-пятнадцать Колька кляп этот самодельный наружу вытолкнул. Он тут же начал кричать, но рот, но язык и губы онемели и для слов, для крика не складывались…
“Лады… Счас губы согрею, тогда крикну. Сенька услышит! Беляночка услыхнёт!…”
Козел стал топырить губы, стал даже на губы каждым глазом по отдельности смотреть, как бы помогая им взглядом. Он чуть повеселел, ему показалось: зря он только себя пугал, страшного ничего с ним не случится, а прибьет наверно где-нибудь к берегу, потому как до берега совсем недалече. Козел еще раз попытался повернуть как следует и поднять голову. Но тулово его и шея были притянуты к плоту крепко. Он лишь вымочил левую щеку, а береговой линии так и не увидел. Зато увидал он боковым зрением какое-то крупное насекомое на левом своем плече. Насекомое это темно-земляного цвета с черными полосками на спине, показалось ему словно выкованным из железа. “Как игрушечка”, — даже ухмыльнулся Колька. Он снова повел на “игрушку” глазами и обмер. На плече его сидел черно-зеленый, с красным глазком, сказочно громадный скорпион или, как звала его покойница бабка Фроська, — “шкурупей”.
“Змей-шкурупей”, или черный скорпион, оказался на плоту случайно. Сюда, на север, его занес небывалый и внезапный вихрь с дикими водяными смерчами по бокам, вихрь, поднявшийся с низовий Волги, с черных калмыцких земель, где цвело уже и трепетало в острых когтях взошедшего над низкими и сырыми пастбищами дня — настоящее лето. Через это лето шли лениво безглазые бараны, над ним пускали слюну стельные коровы, лето секло острым серо-стеклянным песком женщин, мужчин и мутно глядело на посеченный этим песком дух людской: дух жадный, низкий, дух, волочимый по земле ниже скорпионьего хвоста и оттого скорпионами презираемый.
И хотя холод и вода сковали поначалу шкурупея напрочь, — близ Кольки он быстро отогрелся, обсох, напитался человечьим теплом и сладострастно напрягаясь от глухих толчков чужой, пока невидимой крови, ждал лишь момента, чтоб пропороть своим роговым, торчащим из конца хвоста полумесяцем лакомую корочку тихо всходящего над плотом человечьего теста.
Багор отец Симфориан нашел на днище, под досточками.
Он поддел багром зацепившуюся за коряжину вершу, за ней другую, потом монахи побросали в наполненную речной водой широкогорлую молочную флягу всю пойманную рыбу, а верши вновь спустили в реку. Рыбы было немного, но была она чудо как хороша: два судака, один покрупней, другой помельче, два голавля и четыре годящихся в уху, дающих ей особый навар и вкус, вертких колючих ерша. Единственной попавшейся щуке бережно подвязали белым тряпичным лоскутком пасть и пустили все в ту же молочную флягу.
— Отцы-пустынники рады будут, — сказал степенно, сказал, видно подражая кому-то из братии, мальчик-монах.
Симфориан кивнул рассеянно. Уже несколько минут наблюдал он за падающей вниз и взлетающей вверх птицей.
— Божья тварь пропитания ищет, — проследив за взглядом Симфориана, опять же степенно и, как казалось ему, веско сказал мальчик-монах.
— Увидал соколок чегой-то, — очень высоким, литым, без единого хрипа голосом сказал отец Симфориан. — Увидал. Да только, кажется, не пищу он отыскивает. Не так пищу ищут… птица эта ведь и в самом деле, а не на словах только, Божья. Ты этого не знал, а сказал верно. Хоть и хищная она — не приведи Господь, — а все-таки Божья! Даже и в египетской земле пустынники и аввы с ней содружество имели. И языческим символом отнюдь ее не считали! И верно, что не считали. Древней нас птица эта. И закон у нее свой. И тоже древний. Не ветхий, заметь, а древний! Этому древнему закону и Спаситель наш следовал… А уж помощь какую она пустынникам оказывала! Чуть не мед в клюве носила! Змеюк и врагов человечьих, тарантулов, вкруг пещер пустыннических изводила несчетно. Потому как сама (так говорят, и хоть это явная ересь, а тебе уж знать можно), потому как из гадов этих, превзойдя их духовно, сама произросла. Так оно, видать, и сейчас: наверно врага какого заметила…
