— Все-то ты знаешь. Случается, доставляем пшеницу из Австралии в Англию.
Вопросы Нобору были непоследовательными, перескакивали с одного на другое:
— Слушайте, забыл, а какой груз в основном берут на Филиппинах?
— Шорею[15], наверное.
— А в Малайзии?
— Железную руду. А на Кубе знаешь?
— Знаю. Конечно же, сахар. Не надо считать меня дураком… Послушайте, а вы бывали в Вест-Индии?
— Один раз.
— Заходили на Гаити?
— Ага.
— Здорово. А какие там деревья?
— Деревья?
— Ну да, деревья. Ну, там вдоль улиц…
— Ах, деревья. Ну, во-первых, конечно, пальмы. Еще в горах много шелковой акации. Я уж и не помню, похожи ли они между собой. Но цветки у них — чистое пламя. Когда надвигается ливень и небо становится совсем черным, это пламя приобретает удивительный оттенок. Таких цветов я больше не видал.
Он хотел рассказать о своей непонятной любви к кариотовым рощам, но только как объяснишь это ребенку? В результате он промолчал. Внезапно он почувствовал, как в душе, словно инкуб, пробуждается сила, та самая, что ежесекундно наполняет эмоции разнообразными событиями морской жизни: навевающим мысли о Судном дне закатом в Персидском заливе, лижущим щеки морским бризом, стрелкой барометра, нервным падением возвещающей близость тайфуна…
Только что Нобору явственно видел в глазах Рюдзи океанские волны, а теперь читал в них видения, одно за другим возникающие в его душе. Нобору казалось, что, подхваченные чужестранными пейзажами и белыми табличками с морскими терминами, они с Рюдзи уносятся в далекий Мексиканский залив, в Индийский океан, в Персидский залив. Благодаря реальному, из плоти и крови, второму помощнику перед взором Нобору разворачивались целые картины. Его воображение давно нуждалось в истинном медиуме. Он так долго этого ждал.
От переизбытка чувств Нобору зажмурился.
«Спать хочет», — подумал Рюдзи, а мальчишка, открыв глаза и убедившись, что самый настоящий второй помощник по-прежнему находится рядом, испытал неописуемый восторг.
От тихо урчащего кондиционера в комнате было прохладно. Рубашка Рюдзи просохла, он сидел, сцепив за головой руки, ощущая пальцами прохладные неровности тонких переплетенных прутьев.
Когда Нобору прикрыл глаза, второй помощник осмотрелся. Обводя взглядом прохладную сумрачную комнату, он с удивлением разглядывал вещи — золотые часы на каминной полке, хрустальную люстру на высоком потолке, опасно стоящую на краю стола длинную нефритовую вазу. Почему стены комнаты не качаются? Эти предметы, до вчерашнего дня не имевшие с ним ничего общего, назавтра снова потеряют с ним всякую связь, оставшись лишь в памяти. Однако он отдавал себе отчет, что связал его со всей этой непривычной обстановкой один-единственный женский взгляд, привлекший его внимание, — так бывает, когда встретишь в море незнакомое судно. Он вздрогнул от ощущения грандиозной нереальности пребывания здесь его физического тела, послужившего причиной сложившихся обстоятельств.
«Что означает мое пребывание здесь летним днем? Кто я, лениво сидящий рядом с сыном женщины, с которой переспал прошлой ночью? Еще вчера знакомая мелодия, и мои слезы, и два миллиона иен на счету гарантировали мне реальность».
Нобору не знал, что Рюдзи притих. Не заметил и того, что тот больше не взглянул в его сторону.
Не выспавшись прошлой ночью и устав от всевозможных перипетий, он оставил попытку широко раскрыть покрасневшие глаза — домработнице сказал, что от купания, — и провалился в сон, покачиваясь всем телом, мысленно перебирая сияющую реальность, которая со вчерашнего вечера несколько раз мелькнула в просветах совершенно неподвижного, скучного, бесплодного мира.
На ровной канве сумрака показались несколько великолепных золотых вышивок. «Обнаженный второй помощник с лунным светом на плечах, обернувшийся на пароходный гудок… Мертвая морда котенка с серьезным оскалом и его красное сердце… Какие роскошные вещи. И какие настоящие». «И значит, Рюдзи настоящий герой. И все происходит или на поверхности моря, или в его пучине». Он чувствовал, как погружается в сон. «Счастье, какое невыразимое счастье», — думал Нобору.
