За спиной крестьянина послышался плач женщины.
— Полно, полно! — обернувшись к жене, заворчал крестьянин. — Не на нашем селе свет клином сошелся! Живут люди и на других землях.
Женщина громко заголосила:
— Э-эх, и едем-то мы неведомо куда-а!.. Дочки мои бедные, не придется вам схоронить отца с матерью на родном кладбище, у родных моги-ил!.. А схороните вы нас на чужой стороне, в чужих песках морски-их!..
— Ма-а-тушка!.. — затянули в один голос девочки. — Мы боимся… Мы не хотим к морю…
— Не хотите к морю, — вскипел крестьянин, — так хотите, должно быть, чтобы вам животы вспороли, как сделали на соседнем хуторе?
Генрих затаил дыхание.
Ван Гааль поправил на глазу повязку.
— Не к чему было трогаться с места, — сказал он хмуро. — Войне скоро конец. Идут уже разговоры о мире с Францией. Кончится война — солдат распустят, и никто вас обижать не будет.
— Не один месяц слышим мы про эти «разговоры о мире», ваша милость, — потупился крестьянин. — А нам вот… не стало времени ждать…
— Что за спешка такая? — проворчал ван Гааль.
Слова его точно хлестнули крестьянина.
— А та нам спешка, ваша милость, что есть и у нас свое богатство. Может, оно другим только в потеху, а нам милее всего на свете…
Он оборвал речь и отвернулся.
В трехголосый плач женщин вплелся вдруг еще один, жалобный и горький:
— Не… надо… говорить так… батюшка-а!..
Генрих ясно увидел, как огромный тюк на санях зашевелился и чья-то небольшая рука высунулась на мороз, приоткрывая край теплого платка. Два залитых слезами глаза взглянули на проезжих и снова торопливо скрылись за ворохом вещей.
«У них там еще кто-то, — понял Генрих, — самый главный, кого они прячут».
Он подтолкнул Микэля:
— Скажи им, скажи, чтоб они не боялись.
Микэль шепнул:
— Видно, мы с Катериной-то правду говорили: от войны испанцев нам, нидерландцам, одни слезы да убытки… — И, обратившись к проезжим, сочувственно сказал: — Поезжайте смело, добрые люди. Нам не попадались ни солдаты, ни разбойники, ни волки.
— Спасибо на ласковом слове, — поклонился переселенец. — Как бы не застала нас ночь в поле и не замело бураном. Во-он словно бы туча заходит…
Он дернул вожжи, и лошади рванули, вывозя сани снова на дорогу. Испуганно заблеяли овцы, промычала корова.
— По хлеву тоскуют… — вздохнул Микэль и крикнул вслед уезжавшим: — Если поторопитесь, так успеете до темноты на придорожную ферму! Мы проезжали мимо нее часа два назад!
— Спа-си-бо-о!.. — донеслось из надвигавшихся сумерек. Скрип саней стал глуше, голоса замерли в морозном воздухе.
— Трусы и дураки! — отрезал ван Гааль, и бровь его нахмурилась. — На ночь глядя пускаются в путь с двумя детьми! Могли бы хоть переночевать в городе.
Генрих ехал молча. В ушах его все еще звучал полный отчаяния голос: «Не надо так говорить, батюшка!»
Вот, значит, о каком своем «богатстве» говорил проезжий. Ни Микэль, ни дядя как будто даже не заметили, что крестьянин прятал на возу еще и старшую дочь. От кого же он ее прятал?..
Лай собак вывел его из задумчивости. Потянуло дымом из труб первых домов. Конь под Генрихом заржал, почуяв близость стойла. Небо в бледных звездах, казалось, спустилось к самым крышам. Церковный шпиль померк и растаял в тумане. Вместо него на фоне снегового простора выплыли темные крылья двух ветряных мельниц.
Всадники въехали в предместье небольшого городка. На пруду, у проруби, за опушенными инеем лозняками слышался раскатистый мужской смех. Ему отвечали взрывами хохота женщины. Гремели ведра. Плескалась вода. По обледенелой дорожке топотали деревянные башмаки. Звенели веселые голоса и задорный мотив нехитрой песенки. Десятки звуков родились среди недавней тишины и отогнали от Генриха неприятное чувство тревоги.
На вывеске, под не зажженным еще фонарем, деревянный позолоченный вепрь указывал путникам, что они добрались наконец до постоялого двора. Упитанный, как его золоченый вепрь, хозяин стоял на пороге и с поклонами приглашал спешившихся всадников. Из раскрытой сзади него двери соблазнительно тянуло жареной свининой и горячим хлебом.
Микэль, прозябший к вечеру в своей старенькой стеганой куртке, начал расседлывать лошадей. Животные били копытами и нетерпеливо ржали.
