Патрисио снял шляпу и кивнул.
— Какая же?
— Проблема у меня такая, — сказал Патрисио, — денег нет.
— И сколько тебе нужно?
— Сорок восемь песо.
Сеньор Эрберт издал торжествующий возглас. «Сорок восемь песо», — повторил он. Толпа одобрительно зашумела.
— Прекрасно, Патрисио, — продолжал сеньор Эрберт, — А теперь скажи нам: что ты умеешь делать?
— Много чего.
— Выбери что-нибудь одно, — сказал сеньор Эрберт, — То, что умеешь лучше всего.
— Ладно, — ответил Патрисио, — Я умею подражать голосам птиц.
Снова послышался одобрительный шум, и сеньор Эрберт обратился к собравшимся:
— А теперь, сеньоры, наш друг Патрисио, который великолепно подражает голосам птиц, изобразит нам пение сорока восьми разных птиц — и таким образом разрешит свою величайшую проблему.
И тогда Патрисио, перед удивленно притихшей толпой, начал подражать пению птиц. То свистом, то клекотом он изобразил всех известных птиц, а чтобы набрать нужное число — и таких, которых никто не мог узнать. Когда он закончил, сеньор Эрберт попросил собравшихся поаплодировать и отдал ему сорок восемь песо.
— А сейчас, — сказал он, — подходите по очереди. — До этого же часа завтрашнего дня я буду здесь разрешать ваши проблемы.
Старый Хакоб узнавал о происходящей суматохе из разговоров проходивших мимо людей. С каждым новым известием сердце у него распирало все больше и больше, пока он не почувствовал, что оно вот-вот разорвется.
— Что вы думаете об этом гринго[2]? — спросил он.
Дон Максиме Гомес пожал плечами.
— Может быть, он — филантроп.
— Если бы я умел что-нибудь делать, — сказал старый Хакоб, — я тоже мог бы решить свою маленькую проблему. У меня-то ведь и вовсе ерунда: двадцать пeco.
— Вы отлично играете в шашки, — сказал дон Максиме Гомес.
Старый Хакоб, казалось, не обратил внимания на эти слова. Но оставшись один, завернул в газету игральную доску и коробку с шашками и отправился на поединок с сеньором Эрбертом. Он ждал своей очереди до полуночи. Наконец сеньор Эрберт нагрузил своими баулами двоих мужчин и распрощался до утра. Он не пошел спать. Он появился в лавке Катарино, в сопровождении мужчин, которые несли его баулы, а за ним все шли толпой люди со своими проблемами. Он решал их одну за другой, и решил столько, что в конце концов остались только женщины и несколько мужчин, чьи проблемы были уже решены. В глубине комнаты одинокая женщина неторопливо обмахивалась какой-то рекламной, словно веером.
— А ты, — крикнул ей сеньор Эрберт, — у тебя что за проблема?
Женщина перестала обмахиваться.
— Я вашего праздника не касаюсь, мистер, — крикнула она через всю комнату. — Нет у меня никаких проблем, я — проститутка, так уж у меня устроено нутро.
Сеньор Эрберт пожал плечами. Он пил холоднее пиво, стоя рядом с баулами, в ожидании новых проблем. И потел. Немного позже женщина отделилась от сидевшей за столиком компании и тихо заговорила с ним. У нее была проблема в пятьсот песо.
— А ты за сколько идешь? — спросил ее сеньор Эрберт.
— За пять.
— Скажи пожалуйста, — сказал сеньор Эрберт. — Сотня мужчин.
— Это ничего, — сказала она. — Если я достану денег, это будет последняя сотня мужчин в моей жизни.
Он окинул ее взглядом. Она была очень юной, хрупкого сложения, но в глазах была твердая решимость.
— Ладно, — сказал сеньор Эрберт.
— Иди в комнату, а я буду тебе их присылать, каждого с пятью песо.
Он вышел на улицу и затряс колокольчиком. В семь часов утра Тобиас увидел, что лавка Катарино открыта. Все было тихо. Полусонный, отекший от пива сеньор Эрберт следил за поступлением мужчин в комнату девушки. Тобиас тоже пошел. Девушка узнала его и удивилась, увидев в комнате.
— Ты тоже?
— Мне сказали, чтобы я вошел, — сказал Тобиас, — Дали пять песо и сказали — не задерживайся.
Она сняла с постели мокрую от пота простыню и подала Тобиасу другой конец. Простыня была тяжела, как брезент. Они отжали ее, выкручивая за концы, пока она не обрела свой нормальный вес. Перевернули матрас, и с него тоже закапал пот. Тобиас проделал все, на что был способен. Перед тем как уйти, он добавил пять песо к растущей горке бумажек рядом с постелью.
