Судя по моим часам и тусклому свету солнца из-за облаков, до темноты оставалось меньше двух часов. Надо подползти ближе, заглянуть туда и убежать обратно в шахтерский лагерь к ужину. Я ни в коем случае не собирался бродить по этой глуши в темноте, рискуя сломать ногу или еще что похуже. В глубине души я всегда был городским жителем.
Я поднимался с валуна на валун, останавливаясь, чтобы посмотреть, не появился ли кто-нибудь, в кого можно было всадить пулю. Когда я, весь вспотевший, добрался до вершины, мои нервы были натянуты, как скрипичные струны.
Из расщелины воняло испортившимся мясом и потрохами. Место этой бойни облепили опарыши. Мерзкий запах разъедал глаза, пробираясь глубоко в горло. Я повязал носовой платок, позаимствованный на ранчо «Пчела», как повязку, закрыв им рот и нос.
Ребенок? Я закрыл уши и не дышал, пока биение моего пульса не заполнило вселенную. Никакого ребенка. Ветер тихонько свистел сквозь гранитную расщелину.
Я дождался, пока прояснится зрение, и затем ступил вовнутрь с пистолетом наготове.
смотрю на клин темнеющего неба между соснами.
Мои щеки горят от соли. Я лежу на гальке в мелководном ручье. Я вцепился в свой тяжелый пистолет мертвой хваткой. Братья Чан едва различимо маячат вдали. Они бледные, как поганки. Их губы бесшумно двигаются. Они держат меня руками. Тащат меня куда-то.
Я по-прежнему смотрю на небо, наслаждаясь вибрацией своего языка и напевая под нос. Траля-ля-ля.
Братья отпускают мои руки и медленно удаляются, как роботы, по обломкам веток. Их глаза – словно червоточины. Их рты. Я согнут, меня трясет. Мой пистолет. Щелк. Щелк. Не заряжен. Но любимый нож Боуи,[30] вот он, где-то в моей руке. Ага! Братья Чан – призраки, они бегут вприпрыжку. Олени. Миражи. Мой нож. Вибрация в стволе дерева.
Почему я так счастлив. Почему я должен покрыть себя листьями и грязью.
Дождь барабанит по крыше.
Время – это кольцо. Время – это мускул. Оно сокращается.
мой экстаз светится в море солнца
Я ел листья. По крайней мере, они набились мне в рот. Сквозь блестящие ветки сочился солнечный свет. Меня рвало листьями. Я нашел струйку воды и захрюкал не хуже кабана.
Все было маленьким и ярким. Ручей просочился сквозь мою грязную одежду. Рубашка была накрахмалена семенной жидкостью, и она прилипла к животу, словно вторая кожа. Я встал на колени на влажной хвое и посмотрел на свои грязные руки. Они светились, будто были сделаны из металла.
Батлер фыркнул из паучьего кокона в зеленых ветках:
– Теперь ты готов. Прекрасно, Пинкертон. Тебя подали под соусом. Пережевали и переварили. И если ты выживешь, то через двадцать лет станешь следующим ходячим Зевом.
И он исчез в лесу.
Я старательно оттер грязь и кровь с рук. Умыл лицо в ледяной воде, замешкался со слипшимися усами и волосами, а затем, наконец, окунул голову под воду. Эта шоковая терапия помогла мне осознать происходящее.
Я вспомнил, как вошел в пещеру.
Внутри она оказалась больше, чем я предполагал. Там было сыро.
Журчала вода. Плесень захватила секвойю.
Гигантские статуи были вмурованы в янтарь.
Вход в пещеру – яркий островок, который вращался, пока не стал размытым проемом на потолке.
Мои ботинки не касались земли – я будто был невесом.
Я уплываю от света к сырой пропасти, к пурпурному теплу.
Воцаряется бескрайняя и приятная темнота.
Чушь.
Я вернулся в лагерь «Сороковая миля». Мои мысли были приятно бессвязными.
Рабочие остановились, когда я появился перед ними. Никто не проронил ни слова. Никто не пытался остановить меня, когда я наклонился над котлом, зачерпнул пригоршню вареного риса и жадно запихнул себе в рот. Никто не остановил меня, когда я поднял ржавую лопату и побрел в хижину Батлера, чтобы нанести ему визит вежливости. Никто ничего не сделал, даже когда я вышел оттуда, запыхавшийся, бросился к ящикам с запасами и взял несколько шашек динамита со всем необходимым.
Не зная, что им сказать, я широко улыбнулся.
Они выстроились полукругом, стоически, как высеченные фигуры. Я побрел в горы.
