— Что это такое блестит там на солнце? — произнесла она с Удивлением, прикрывая от солнца глаза рукой, и через секунду вскрикнула оживленно. — А знаешь, что это такое? — Это кости того коня, который принес тебя. Немота и Безух оттянули его аж вон куда… а он тогда сразу же издох. Мазепа вздрогнул, пристально взглянул на сверкающий на солнце скелет, и лицо его, тихое и спокойное за минуту, вдруг потемнело; в тесно стиснутых губах отразилась затаенная злоба. Галина заметила эту перемену, одним движением вскочила она с кормы и пересела на лавочку против Мазепы.
— Милый мой, любый, хороший! — заговорила она, нежно беря его за руку, — тебе больно стало? Ты вспомнил про тех «хыжакив», что хотели тебя замучить? Расскажи мне, за что они привязали тебя? Я давно хотела тебя спросить, да боялась… что рассердишься.
— Дорогая моя, я никогда не сержусь на тебя; незачем тревожить твое сердце этим рассказом!
Он замолчал, затем провел рукой по лбу, как бы желая согнать пригнетавшее его ум ужасное воспоминание, и затем продолжал взволнованным, нетвердым голосом:
— О, если бы ты знала это надменное, жестокое и трусливое панство, тогда бы ты не удивилась ничему! Если пан нанесет обиду, и его позовешь за то на рыцарский «герць», то он уходит и прячется, как трус, а если он считает, что другой нанес ему кровную обиду, то и не думает расквитаться с ним сам, один на один, как это делается у шляхетных людей, а собирает банду своих хлопов и поздней ночью, притаившись за углом, нападает на безоружного… Ха, ха! — рассмеялся Мазепа злобным, жестким смехом, — о, у них шляхетные «звычаи», шляхетные «вчынкы»!
— Так, значит, он тебя… за обиду… за «зневагу»?..]
Мазепа забросил гордо голову и по лицу его пробежала надменная, презрительная улыбка.
— Что значит обида и что такое «зневага»? Если б у тебя был драгоценный сосуд и ты, разбивши его, выбросила бы осколки на двор, — разве ты посчитала бы это обидой, если бы кто-нибудь подобрал эти осколки и унес их с собой?
— Но ведь они дорогие, зачем брать чужое?
— Раз выброшены, так значит от них «одцуралысь», — вскрикнул с горечью Мазепа, — душа человеческая, Галина, дороже всего на свете, и ни за какие деньги ее никто не может закупить!
— Но, — произнесла тихо Галина, — я не понимаю, что ты говоришь, — разве можно разбить душу?
— Скорее, чем что-нибудь на свете!
— Но как же ты мог поднять ее?
— О, мог бы, если бы не был таким осмеянным дурнем, если бы… ох!
— Да что ты морочишь, — произнесла обиженно, робко Галина, следя своими опечаленными глазами за расстроенным лицом Мазепы, — ведь душа — дух Божий!
— У одних дух Божий, а у других «тванюка», «змиина отрута».
Мазепа замолчал, замолчала и Галина; на личике ее отразилась мучительная работа мысли.
— Он убил кого-нибудь, не на смерть, а ты хотел вылечить? — произнесла она после короткой паузы, тихо, боязливо.
— Нет, дитя мое, — ответил с глубоким вздохом Мазепа, — я думал сначала так, но ошибся: то был уже давно труп.
— Так значит он был душегуб и за то, что ты узнал об этом, он и привязал тебя к коню?.. Ох, как же это ему даром пройдет, и король не покарает?
— Король? Что король! Пусть глаза мои лопнут, если я ему это прощу! — произнес Мазепа мрачно. — Есть у меня более верный «пораднык» чем король, — моя сабля!
На лодке снова водворилось молчание. Не направляемая ничьим веслом, она тихо покачивалась на волнах, медленно подвигаясь вниз. Галина с тревогой следила за выражением лица Мазепы.
— А пани? Там ведь была еще какая-то пани? — произнесла она тихо, после большой паузы, — отчего она не спасла тебя?
— Пани? — переспросил ее изумленно Мазепа и на щеках его выступил яркий румянец. — Откуда ты знаешь? Кто сказал тебе об этом?
— Ты сам, когда у тебя была «огневыця», говорил об этом; ты кричал на нее, чтоб она уходила, ты боялся ее… Кто была она?
Мазепа опустил глаза и произнес угрюмо:
— Она была его женой.
— Но ты звал ее куда-то с собой? Ты говорил, что она не захотела с тобой уйти. Мазепа поднял голову.
— Да, я звал ее с собой, я хотел спасти ее от этого «ката», но она… А! Что говорить об этом! — вскрикнул он раздраженно и, махнувши рукой, опустил голову.
