Асадуллахан со сроими сарбазами удирал что есть мочи от русских пуль.
Русские, сомкнутыми рядами, с неотвратимостью морского прилива надвигались на остатки бекского войска.
Последними не выдержали и повернули назад сарбазы, возглавляемые Насриддинбеком и Султан Садыком. Они устремились к крепостным стенам, тяжелые ворота закрылись за ними. В степи, из всего ташкентского войска, остались только раненые и убитые.
Это произошло во вторник. В среду русские начали осаду города.
Оттуда помчались гонцы через Зангиата в Коканд.
В четверг скончался тяжелораненый Алимкулибек. В пятницу его, как погибшего за веру, похоронили на кладбище Шейхантаура.
Связаться с англичанами он не успел…
В разгар сарытепинского сражения был убит конь под Миръякубом. Оглушенный падением и ружейной пальбой, юноша некоторое время неподвижно лежал среди убитых, потом осторожно поднял голову, оглянулся, встал и побежал по направлению к городу, но тут его схватили русские солдаты. Ему и еще нескольким пленным навкарам связали руки и повели к полковнику Черняеву.
Полковнику было на вид лет сорок пять. На лице выделялись тонкий, с горбинкой, нос и черные усы. Глаза сердитые, острые…
Он сам тут же, в степи, сидя на ящике из-под патронов, провел допрос. Спрашивал быстро, отрывисто. Переводчиком служил тот же татарин, который сопровождал офицера-парламентера.
— Полковник спрашивает — вы все из Ташкента?
— Я кокандец, — ответил высокий сарбаз, — а остальные ташкентские.
— Полковник спрашивает — сколько ворот в Ташкенте, много ли стрелков на крепостном валу. Ну, быстро, говорите!
Кокандец замялся:
— Откуда нам знать?.. Ворот… вроде, тринадцать.
— Стены мощные?
— Толстенные!
Черняев, окинув пленных, стоявших перед ним с опущенными головами, быстрым, внимательным взглядом бросил несколько слов толмачу и, поднявшись, удалился.
— Господин полковник сказал: если вы поклянетесь, что больше не будете участвовать в боях, а мирно разойдетесь по домам, — он дарует вам свободу.
Пленные с минуту ошеломленно молчали, потом вразнобой загалдели:
— Клянемся!.. Клянемся!..
— Тогда ступайте, подобру-поздорову.
Им развязали руки. Один из навкаров протянул переводчику свою саблю, но тот, поймав знак офицера, наблюдавшего за пленными, только отмахнулся:
— Сабли можете забрать с собой. Вы же поклялись!
Навкар вложил саблю в ножны и вместе с товарищами широким, торопливым шагом направился через степь к городу.
Миръякуб то и дело оборачивался, не веря своему счастью; губы его шевелились в благодарной молитве.
Так как все ворота, выходящие в степь были закрыты, недавние пленники, обогнув крепостную стену, зашагали к воротам Камалон.
Очутившись дома, Миръякуб долго не мог отдышаться. Шахриниса-хола, иссохшая от тревоги за сына, при его появлении обомлела от радости: плюнув себе за пазуху, возблагодарила бога, вернувшего ей сына целым и невредимым, и сказала, что посвящает святому Бахавиддину-Балогардону одиннадцать лепешек.[24]
Отца и брата дома не было. Миръякуб жадно выпил пиалу воды и, с саблей на боку, вышел на улицу. Улица словно вымерла, горожане затаились в своих домах, замкнувшись на крепкие засовы. Миръякуб поспешил в Урду. Там его тоже встретила тревожная, неуютная тишина — народу было немало, но все молчали и старались не глядеть друг на друга…
Юноша заглянул в конюшню. Авлиякул-амаки, стоя возле одной из лошадей, прикладывал к ее раненому боку тлеющую кошму. Заслышав шаги, он обернулся, лицо его просияло:
— А, сынок!.. Жив-здоров?
— Чудом выбрался из этого пекла.
— Только-только твой отец заходил, спрашивал о тебе.
— А я как раз из дому — не застал его там. Светлейший бек, говорят, тяжело ранен?..
— Все в воле божьей, сынок! — вздохнул старый конюх.
— Как же теперь?
— Поживем — увидим. Может статься, Алимкулибека заменит Насриддинбек.
В дверях появился навкар, сказал, что Насриддинбек требует коня. Миръякуб схватил за поводья Лочина, вывел его к воротам, где нетерпеливо прохаживался Насриддинбек. Остановившись против Миръякуба, он проговорил:
— Пуля тебя миновала, парень?
— Хвала аллаху — цел остался!
— Так… Пока никуда не уходи, можешь понадобиться.
