Я вынужден был прозу пригласить
Как доброго редактора, который
В одном листе финальных примечаний
Раскрыл бы недомолвки и намеки
И неоговоренные цитаты,
Понятные без прозы только тем,
Кто знал героя и его эпоху
И им написанное наизусть
Читать умеет хоть в какой-то мере.
При этом я прошу не забывать,
Что весь мой труд во всем его объеме
Рассчитан исключительно на то,
Чтобы служить петитом примечаний,
Которые, быть может, в свой черед
Мне удалось бы втиснуть на задворки
Чудесной книги славного поэта
Под видом комментаторских набросков
К его еще не собранным стихам.
Вступление (история души одного поэта)
В исходной четверти девятисотых
Ночь наступала, не предупредив,
Как было, есть и будет в тех широтах.
Свет ночника был тускло-нерадив,
Как в детской комнате больного корью,
Чей бред походит на речитатив.
Подлунный бисер сыпался на взморье,
И три кита — слова, слова, слова —
Держали мир (о принцевы подспорья!).
В полудремоте никла голова
Над пресной кружкой, над сухой краюхой,
Когда слетала с классика сова.
Твори, поэт! — казалось, говорил
Ночной полет романтики безухой.
Кто был по-совьи мудр и легкокрыл,
Кто к странствиям привержен был покамест,
Ах, тот был шире рамок и мерил.
Ах, по-пастушьи был поэт горланист,
Хотя лунастый призрачный простор
Еще лежал в тонах a la Чурлянис.
Прошедшего великолепный вздор
Звенел копытами, стонал рогами,
Скулил «Валетами» смычковых свор.
Медвежий Зуб курил в своем вигваме,
И птицелов по Рейну проходил,
Как Пугачев по Волге или Каме.
В чаду чудовищных паникадил,
В бесовых гласах пушечного хора
Культ Филомелы пел орнитофил.
Юг щеголял в околышах Земгора,
Сквозь три звезды шибал денатурат,
И ночь текла темней стихов Тагора.
Был схож с кагором сок ручных гранат,
Шел в бой поэт, и в продранном кармане
К нирване призывал Рабиндранат.
Что есть поэт? — воюя и шаманя,
Затвор он чистит и перо грызет
И пьет блаженство в вечной смене маний.
Он кислород поэзии сосет,
Вокруг него — четыре пятых прозы,
Развязанной, как в воздухе.
И в прозе над поэтом — бомбовозы.
«Да здравствует же, — говорит он, — тот,
Кто выдернул столетние занозы,
Кому признательность, кому почет,
Кто души строить мне велит людские,
Кто мне, как другу, руку подает!..»
[291]А позади — отпетая Россия,
И чья-то тень, стоящая в тени,
Грозит стихом «враждебной силе змия».
«Вот (говорит) — господь его храни! —
Веселый странник, мастерящий души,
С кем выхожу я в будущие дни…»
А тот в ответ: «моей одышке глуше —
Вас некогда заевшая среда,
Финансового ведомства чинуши.
Грудь выпятим! пусть знают господа.
Поэзия найдет себе дорогу,
Поэзия пробьется сквозь года.
Я Вам не подражаю, но, ей-богу, —
Вы знаменитый дрельщик, оф мейн ворт,
На Вас толстовку б я надел как тогу;
Вы в наше время получали б “горт”,
О, с ангелом вальсирующий черт,
Мой поздний бред, Владимир Бенедиктов!»
1. Столетие, не больше, с небольшим
Насчитывалось городу в ту зиму,
Когда, мятежной дрожью одержим,
Он повернул к советскому режиму.
2. Сменяя рядом диаграммных дуг
Дугу Романовского плиоцена,
История вычерчивала круг,
Механизированная, как сцена.
3. Пласты властей ложились в грунт страны,
В ней каменели корни и коренья,
И к морю подползли валуны
Последнего ее обледененья.
4. В голодный порт, забывший вой сирен,
Страна сволакивалась, как морена,
И первобытный бой абориген
Выдерживал за жалкое полено.
5. И кремневое было время. Век
Был высечен из камня. С пьедестала
Сдирали бронзу. И стекло аптек
Сверлящим пулям противостояло.
6. А сон был бездыханен и глубок,
Сон бухты, леденевшей на запоре,
И броненосный крейсерский замок,
Дымя трубой, покачивался в море.
7. У города замазали окно.
Прощайте, портофранковские рейсы!
Гулял лишь ветер, вольный, как Махно,
И резал волны, пышные, как пейсы.
8. Кляня свое блокадное житье,
Вздыхали коммерсанты-непоседы:
«Куда же ж плыть, когда везде — сметье,
Какие-то паскудные торпеды?..»
9. Столетие, почти, прошло с тех пор,
Как звякнули на паруснике склянки,
Как юноша влетел во весь опор,
Влюбленный, в порт, к отплытью итальянки.
10. Был день палящ, и жгуче был манящ
Целованный стократ корсажа вырез.
