Мой дорогой! Когда столь дружным хором
Тебя приветствовал сановный зал,
Я мыкался по смежным коридорам
И ничего, как помнишь, не сказал.
Но, спич и свой за пазухой имея,
Предельно тем я был, в немотстве, горд,
Что глас гиганта с голоском пигмея,
Твой подвиг чтя, в один слились аккорд;
Тем, что легла с кристаллами корунда
На твой алтарь замазка для окон,
Что приложил к червонцу Сигизмунда
Свой медный грош и Бобка-рифмогон;
Тем, что свою семейственную оду,
С ней слив поистине античный жест,
Сумел твой родич уподобить своду,
Где всем собравшимся хватило мест…
Так почему же о моей кровинке,
О милом менторе цыплячьих лет,
Я промолчал, как если б на поминки
Принес обвитый трауром билет? —
Не потому, что в контрах я с цензурой
(Чур, чур меня, почтенный институт!),
А потому, что стручья правды хмурой
Меж юбилейных лавров не растут:
Ведь нет поднесь в твоем пчелином взятке
Всего, что мог бы ты достать с лугов!
Ведь еще слишком многие рогатки
На откупах у злобных дураков!
Что не «шутить, и век шутить» упрямо,
Решил я быть в заздравном спиче сух:
Что от «судеб защиты нет», не драма,
Вся драма в том, что нет от оплеух!
На чуши, клевете и небылицах
Мы бьемся, как на отмели пескарь
(Следы пощечин на опрятных лицах
Чувствительней, чем на корсете харь).
Ну ладно, друг! на росстанях житейских,
Пред русской речью расшибая лбы,
И пафоса, и скепсиса библейских
С тобой мы оба верные рабы.
Хоть поневоле сплющен ты в ракурсе,
Но верю я, что, сил скопив запас,
Ты станешь задом к пономарской бурсе
И в академию войдешь en face.
В чем грешен я, я сам отлично знаю,
А невпопад меня уж не кори.
Не думай друг, что слезы я роняю:
Поэзия пускает пузыри…
