С «Послесловием» к «Дельфину» связан забавный случай. В фонде Тарловского лежат черновики стихотворения-монолога от лица дельфина. По ним никак не удавалось восстановить последний вариант ключевой строки — фразы, бросаемой дельфином автору. Поначалу как будто должно было стоять: «Ты двести страниц написал под копирку». Только при сквозном просмотре материалов удалось установить, что «Послесловие» к книге «В созвездии Дельфина» и есть искомое стихотворение. Окончательный вариант загадочной строки оказался, как и вся книга, чудовищным: «Ты новую книгу пропел под копирку». Это ли не символ советской поэзии с конца 1930-х до 1980-х? но стихи приходится публиковать. В конце концов, современная наука убедительно доказала, что наши предки
Тарловского выявил затесавшуюся среди совсем не художественных материалов книгу «В созвездии дельфина»: книгу о дельфиньих промыслах Черного моря, о заготовке дельфиньего мяса, дельфиньего жира; нашим современникам, привыкшим смотреть на дельфинов как на приматов моря, чей промысел давно запрещен и соблюдается даже не особо свободолюбивыми режимами, эта книга всё равно что кулинарное пособие антропофага. Однако и ее Тарловский набил стихами о Черном море («Керченские косы», «Ираклийский треугольник» и т. д.). И вот здесь-то и отыскалось стихотворение «В ночном забытьи, у виска набухая…». Лучше бы не отыскивался, но что есть, то есть. И «Пение под копирку» — это ли не символ советской поэзии с конца 1920-х по конец 1980-х? Тут лучше опустить занавес. Но стихи приходится опубликовать. В конце концов, современная наука довольно убедительно доказала, что наши предки-кроманьонцы не просто истребили, а именно съели всю расу своих дальних генетических родственников — неандертальцев. С дельфинами, само собой, еще недавно и вовсе не церемонились.
Подобно «Дельфину» не дошло до читателя и составленное Тарловским в 1933 избранное «Из трех книг» дл «Библиотеки “Огонек”» (состав см. в Приложении). Характерно, что третья книга самим фактом «присутствия» в избранном заявлена как готовая, хотя к тому моменту она если и существовала, то в рукописи, причем далеко не в окончательном варианте.
*
Требовалось найти «отхожий промысел». И в 1932 Тарловский вступает на путь профессионального поэта-переводчика. С детства легко ловивший языки (что свойственно жителям Новороссии), сдавший в университете экзамены по польскому и французскому, Тарловский в пору своего пребывания в Фергане если не выучил, то прилично разобрался в узбекском, следом целенаправленно изучал казахский. Знание двух-трех тюркских языков делает человека потенциальным носителем всех остальных, не мешали бы работать. И разумеется, не следует забывать о подстрочно-поточном методе, без которого освоение великой многонациональной литературы народов СССР было немыслимо.
Переводы Тарловского из той самой литературы по тому самому методу, на протяжении 1932–1934 появлявшиеся в газете «Правда», журналах и альманахах, легли в основу поистине чудовищной авторской антологии «Поэты Сталинской эпохи». К счастью, заявка на нее была отклонена. К счастью, уцелела рукопись (можно издать, да желания нет), позволяющая, например, полностью расшифровать загадочный раздел переводов в сборнике «Рождение родины» (состав см. в Приложении) — настолько загадочный, что современный критик написал о нем так:
Половину «Рождения Родины» составляют «переводы». Беру обозначение жанра в кавычки, потому что большинство этих вещей подозрительно смахивает на мистификации. Ну, хотя бы тем, что они… анонимны: в подзаголовке просто указано «с якутского», «с татарского» или «с узбекского» <…> Расчет Тарловского строился, вероятно, на том, что в пору официально поощряемого увлечения культурным строительством многонационального «союза нерушимого» на такую мелочь едва ли кто обратит внимание. И можно, ничем не рискуя, приписать строчки:
В глубинах грез ты, как безглазый крот,
Глядел на жизненный круговорот, —
безымянному якуту, который сроду кротов не видал…[316]
О причинах, по которым стихотворения напечатаны анонимно, сейчас речи нет, но якут (как и все прочие), оказывается, отнюдь не был безымянным. Одуор Моруо, он же Илиадор Дмитриевич Тимофеев, в 1930–1931 выпустил в соавторстве с Георгием Устиновичем Гермогеновым-Эргис первый самоучитель якутского языка. Если он и не видел живого крота, то, надо полагать, как филолог знал, что это за животное. Да и необязательно видеть живого крота, чтобы упомянуть его в своих стихах. Кстати, «старым кротом» называет Тарловский К. Маркса в стихотворении «Мыслитель», не допущенным ни Багрицким в «Бумеранг», ни Сурковым в «Рождение родины». Сурков знал, чем кончаются попытки бежать впереди паровоза, потому и прожил чуть не 84 года, пережив не то что Сталина — даже Брежнева. А Тарловский, хорошо изучивший нравы восточных деспотов, знал, что в стране не бывает больше одного падишаха, потому и подал в Гослитиздат на имя А.П. Рябининой (оставившей по себе в издательстве добрую, без кавычек, память) заявку на книгу «Поэты
