*
Не хочется и вспоминать те причины, по которым стихи Тарловского за три с лишком десятилетия так и не удавалось издать: сперва говорили, что он «сидел», потом — что «слишком мало сидел» (откуда эта легенда, о которой пишет М.Л. Гаспаров?), потом — что «вовсе не сидел, а у нас очередь из тех, кто сидел»; был и невероятный аргумент, как «не сто ит, не надо: с Тарковским будут путать, а тут имидж нельзя менять, релевантность упадет…». В XXI веке на смену таким аргументам пришел последний: «издавайте сами, у нас наконец-то полный Бродский (вариант: Набоков) выходит».
…Имя Тарловского выплыло из небытия лишь в 1977, когда один из авторов этих строк, Евгений Витковский, затеял в самиздате небольшую серию «БДП» — «Библиотека Для Поэта». «Эрика», понятное дело, брала четыре копии, и один экземпляр оставался у составителя, другой шел в подарок учителю — Аркадию Штейнбергу, еще два уходили в самиздат и размножались уже сами по себе, в арифметической или геометрической прогрессии (если вообще не экспоненциально) — в зависимости от того, что насколько приходился поэт по душе читателю. Разбираться, что кому выпало, тут не место, но Тарловский появился в планах «БДП» едва ли е по приказу Штейнберга: «Старик, почему я не вижу у вас в планах имени Марка Тарловского?! Это был невообразимый мастер!» Конечно, «Иронический сад» и спустя пять десятилетий после издания оставался для библиофилов культовой книгой, но что именно поэт оставил помимо нее, понять было невозможно. Надо было, как обычно, идти в ЦГАЛИ (ныне РГАЛИ), где хранился его архив, судя по отсутствию подписей на листах использования, никого в ту пору не интересовавший.
О научно подготовленном издании тогда и мысли не было. Цель стояла другая: поколение поэтов-переводчиков примерно 1950 года рождения нуждалась в свежем воздухе, в новой ступени мастерства, а откуда ей было взяться? «Иронический сад» явно говорил о том, что «за бортом истории литературы» остался виртуоз русского стиха. Штейнберг же, знакомый с Тарловским еще по Одессе, только подливал масла в огонь: «Вы в его архиве не удивляйтесь — он совершенно иначе, нежели общепринято, строил прилагательное. Вместо “клопиный”, “холопский”, “звериный” он писал “клопий”, “холопий”, “зверий”; это не ошибка, это его принцип. Зарифмовать он умел такое, что нынешние наши <некорректный поименный переход на личности > могу сперва <некорректное предложение противоестественного действия >, потом взять веревку и удавиться от зависти». Никто вроде бы не удавился, но то, что совсем не нынешние, а прежние поколения поэтов брали у Тарловского его поэтические находки и объявляли их своими, — этот факт место имел не раз и не два. Не хотелось бы здесь приводить имена этих и по сей день уважаемых людей.
Через несколько месяцев Штейнберг, получив двухтомник Тарловского, листал переплетенную машинопись и радостно находил запомнившиеся ему, но так никогда и не опубликованные стихотворения: «Вот тут каждый раз повторяется дважды одна строка… Должен быть более поздний вариант — я убедил его от повтора отказаться…» Речь шла о стихотворении «Но поговорим по существу…». Вариант с «отказом» — превращением пятистиший в четверостишия — так и не нашелся.
К сожалению, «самиздатский» двухтомник содержал огромное количество неверных прочтений и иных погрешностей. «К сожалению» — потому что мелкие публикации 1990-2000-х годов в периодике и антологиях скрупулезно воспроизводят все эти погрешности, прибавляя к ним новые. Как писал Сальвадор Дали: «Блаженны подражатели — им достанутся наши недостатки». Подражатели, горе-публикаторы, быть может, и блаженны, а вот читатель остался в большом накладе. Нам пришлось воспользоваться «самиздатом» лишь в двух случаях — от безвыходности (см. комментарии).
Нынешнее издание Марка Тарловского — страшный памятник Сталинской эпохе, в которой у поэта могла быть одна альтернатива — либо выжить, либо перестать быть поэтом. Кончился век, кончилось тысячелетие, кончилась советская власть; наконец, что совсем невероятно, даже Кощей Бессмертный (Джамбул) с большим трудом сумел умереть. А Тарловский с середины 1930-х всё больше становился анахронизмом: его поэзия погибала, его не захотели принять потомки, начисто забыв пленительную красоту «Иронического сада» и многих более поздних стихотворений.
