С утра заходила в гости бабка Капа, его последняя родственница в поселке. Наверно от нее тянуло прохладой и старостью. Но он не чувствовал запахов. Воздух казался удушливым и безвкусным. Бабка подошла к дивану и вздохнула печально. Но он на нее даже не посмотрел. Неотрывно, почти не мигая, смотрел на темную трещину в потолке.
Бабка потопталась возле окон, отдернула занавески, недовольно побурчала над неприбранным столом и села на табурет.
- Померзнет нонче смородина,- сказала она.
"Дрянь-погода",- подумал про себя Гоцик.
- Клавка-штырь за чесноком ходила. Говорит, вся черника в цвету… Померзнет нонче черника.
На этот раз Гоцик ни о чем не подумал. Он слушал, как усиливается за окном ветер, и краем глаза видел, как весь этот смутный небесный кавардак пробивают сумасшедшие лучи солнца; и теплые, золотистые пятна от них ложатся на подоконники и скрипучие половицы, на клетчатое одеяло и его обессилевшие от пьянства руки.
- На работу бы тебе устроиться,- неуверенно произнесла Капа и замолчала надолго. Это была ее мечта, почти мечта о возведенном храме – пустить его по накатанной поколениями колее, чтобы не вставал он против законов людских.
Гоцик лежал бездумно. Плевал он на законы. Плевал он на все. Только одного ему хотелось сейчас – забыться и проснуться уже здоровым.
А бабка попеняла еще на судьбу. Потом еще что-то говорила, но так невнятно и торопливо, что Гоцик не разобрал ни одного слова и незаметно задремал под неуверенный лепет Капы, и проснулся уже в полдень.
На кухне бормотало радио. За окном было сумеречно и тихо. Небосвод затянуло сплошной грозовой пеленою. Этот свинцовый монолит прорезали ослепительные мимолетные вспышки. И с каждой вспышкой радио на кухне принималось трещать и по-стариковски кашлять. Гоцик с трудом сел на диване и мрачно оглядел комнату. Обоняние к нему вернулось. Сейчас он чувствовал, как тянет со всех сторон сивухой, хотя бабка еще утром убрала следы попойки. Он встал, покряхтывая разогнулся во весь свой почти двухметровый рост и уже самодовольно похлопал себя по тощей грудине и животу. Жизнь снова нравилась ему.
Воды в бачке оставалось на донышке. Гоцик неприязненно воззрился на жидкость сероватую от близости дна с какими-то подозрительными крошками. Выглянул в окно и, обозрев дымные небеса, решил, что за свежей водой сходит позже. Еще позлобствовал слегонца на бабку. Де, не могла, старая, за водичкой на ключик сбегать.
Из съестного в доме осталась банка кильки да черствая горбушка хлеба. Гоцик недовольно поводил носом над этими разносолами и вернулся к бачку. Безразмерной алюминиевой кружкой зачерпнул воды. И с первого же глотка его едва вывернуло. Гоцик вспомнил, как Костыль с вечера опрокинул свои полстакана в бачок, а потом кричал, что это не проблема, потому что у него "паленкой" полдвора заставлено.
- Чтоб тебя,- пробормотал Гоцик и выплеснул воду в форточку.
Он взял с плиты чайник. Снял крышку и осторожно понюхал под ней. Напившись, прихватил с кухни хлеб и консервы и ушел в комнату.
Его отец страдал эпилепсией. На сыне недуг не отразился, но сказать, что с головой у Гоцика было все в порядке, тоже нельзя. Своего отца он почти не вспоминал, хотя зла от него не видел. Впрочем, не видел и добра. Болезнь свою тот получил на производстве и был настолько подавлен ею, что порой сына не замечал вовсе. Мать Гоцика была женщиной здоровой, человеком сильного и жесткого характера. От нее добра он тоже не видел, но вспоминал мать все же чаще. Изредка думая о родителях, он ощущал угрызения почти потерянной совести. И понимал, что все в его жизни происходило осознанно – он всегда знал, на что идет, водкой заливая сожаления. И только память о родителях резала его очерствевшее сердце до душевной боли, до слез.
Гоцик отбросил книгу в сторону и вытер заслезившиеся глаза. Оказалось, что он не помнит ни слова из прочитанного. Какая все-таки сволочь этот Костыль, подумал он уже со злобой, таким дерьмом корешей поить! Ловчила хренов. Последний искренний друг… Еще немного и его сердце устанет гонять по жилам отравленную кровь. Мозг омертвеет и превратится в кашицу пшеничного цвета. А между темными провалами когда жизнь будет таиться и замирать, Костыль будет воображать, что из носа у него течет не мокрое, а этот воспаленный, убитый цистернами яда мозг. Страшно… Страшно что и Гоцика ждет тот же конец. Рано или поздно, но он его настигнет. И это будет хуже жизни и намного хуже смерти. Призрачный мир сумерек изломанный криком невыносимой боли. Волосы выпадут, а лицо станет звериной мордой; щеки зарастут светлой, жесткой щетиной…
