— Бзик, говоришь? — вновь подхватилась Ирина Генриховна. — Ты что, за полную дуру меня держишь? Или за идиотку, которая ничего не видит, ничего не слышит и ни-че-го не понимает?
— И что же она «понимат»? — усмехнулся Турецкий.
— Не ерничай! — осадила его Ирина Генриховна. — Понимат, видишь ли! Да то понимает, что я-то, дура набитая, видела какими глазами ты обшаривал эту артисточку. И дай тебе на тот момент волю, кобелина седобородый…
— Козлина, — ухмыльнувшись, поправил жену Турецкий. — Седобородыми бывают только старые козлы, а кобели…
— Может, и так, тебе лучше знать. Но сути, должна тебе признаться, это не меняет.
— Что, есть опыт обхаживания нашей козочки молодыми и старыми кобелями? — вспомнив незабытые муки ревности относительно Плетнева, с язвинкой в голосе поинтересовался Александр Борисович.
— Эка-а-а… Ты бы меня еще к Голованову или к тому же Максу приревновал.
— Выходит, я тебя ревновать не могу, хотя на то были все причины, а ты меня…
— Охолонь! — презрительным смешком остудила его ревностный пыл Ирина Генриховна. — Ты прекрасно знаешь, что никаких Плетневых у меня никогда не было. А вот то, что ты своими глазами бесстыжими эту артисточку чуть ли не до гола раздел, когда она плакалась в свой застиранный платочек, на это, пожалуй, не обратил внимания только Макс.
Теперь уже Турецкий сидел на кровати, зажав голову руками, и думал о том, какие же бабы дуры. Когда он действительно балдел от красивых женщин, Ирина как бы не обращала на это внимания, зато теперь, когда он наконец-то понял, что самое главное для него в этой жизни — его семья, его дочь и жена, она начинает устраивать сцены ревности. Причем, было бы из-за чего.
Он думал о «бабах-дурах» и в то же время понимал, что просто так и прыщ не вскочит.
А может, действительно он виноват в том, что творится сейчас с его женой? И может, все это запоздалая реакция действительно умной и красивой женщины на его похождения в прошлом?
Все это требовало какого-то осмысления, и он, придвинувшись к жене, приобнял ее за обнаженное плечо.
— Иришка…
Она не отодвинулась и только произнесла негромко:
— Чего тебе, кобелина?
— Я люблю тебя. И поверь мне, старому козлятнику, ни одна артисточка не сравнится с тобой.
Она всхлипнула и также негромко произнесла:
— Надо было раньше говорить все это, а сейчас…
— Я и раньше тебе об этом говорил, и сейчас повторяю. Ты для меня самая красивая, самая обаятельная и самая-самая женщина на свете.
— Что, есть с кем сравнивать? — не сдавалась Ирина Генриховна.
— Прекрати! И давай оставим этот разговор на потом. Поверь, мне действительно ехать надо.
Ирина Генриховна подняла на мужа еще мокрые от слез глаза, но в них уже не было прежней злости.
— Хрен с тобой, Турецкий, поверю. Поезжай! — И уже с чисто профессиональным интересом: — Что, настолько серьезно?
— Ты же слышала разговор. Девчонка в истерике, утверждает, что в доме кто-то был.
— А если это всего лишь истерика? Я имею в виду, реакция на происшедшее?
— Ты хочешь сказать, что исчезновение бутылки из холодильника и все остальное…
— Бутылку она могла и переставить куда-нибудь, что же касается «всего остального», так это, дорогой мой, просто нервы и накрутка воспаленного мозга на происходящее. К тому же, если принять во внимание ее артистические наклонности. Это я тебе как криминалист-психолог говорю.
— Хотелось бы, чтобы это действительно было так. Но дело-то как раз в том, что она не показалась мне истеричкой, которая начинает визжать при виде крохотной мыши. И если она ударилась в такую панику…
— Ну, вам, Александр Борисович, конечно, виднее, — в голосе Ирины Генриховны зазвучала прежняя язвинка. — Но уверяю вас, если вы задержитесь у этой мыши до утра…
— Туда и обратно, — чмокнув жену в щеку, повеселел Турецкий. — Если хочешь, я даже могу привезти ее к нам.
— А вот этого совсем не надо, — укоротила его порыв Ирина Генриховна. — Все что угодно, но только не дружба семьями. Не мне тебе рассказывать, чем все это кончается.
Припарковавшись напротив подъезда, Турецкий покосился на светящееся окно четвертого этажа, в котором просматривался женский силуэт, и, уже выбираясь из машины, помахал Марине рукой. Открывай, мол, свои приехали.
