Иван набросился на рослого литвина и с маху вогнал ему в грудь тяжёлый клинок. Тот упал, но сотник продолжал в бешенстве наносить удар за ударом по уже бездыханному телу.
Степан охватил Шушака и сжал его изо всех сил:
— Обезумел?! Охолонись! Что с тобой?
— Звери! Сволочи, кровопийцы... город сожгли... всё выгорело, одни головешки за валом... — Сотник кричал и вырывался. — Пусти! Я их всех поубиваю! Я их буду резать до скончания живота своего...
Степан отцепил от пояса баклажку с мёдом, протянул Ивану. Тот жадно припал к горлышку, осушил её в несколько глотков, утёрся рукавом.
— Дай тебе Бог... — вздохнул тяжело. — У меня от полусотни всего десяток воев остался да стариков из городища с десяток. А бабы, те в лес кинулись, думали схорониться, так ведь это татары-степняки леса боятся, носа туда не сунут, а литвины, как и мы, в лесу словно дома, — кинулись за ними, настигли, похватали и всех в плен угнали. Так что нет у нас нынче баб. — Сотник пьяно рассмеялся — своей семьи у него давно не было.
— Когда угнали? — спросил Степан.
Сотник бессмысленно смотрел на него.
— Я спрашиваю — когда угнали женщин?
— На второй... четыре дня назад... Нет, пять... Что-то у меня всё перепуталось, которую ночь не сплю... Вовремя ты подоспел. Только что же князь-то подмоги тебе не дал?
— Дал, — кивнул Степан. — Две сотни копейщиков. Они отстали, непривычные к скачкам.
— Две сотни? — обрадовался Шушак. — Да твоих полсотни, да у меня десяток остался. Так мы живём! Только вот где я их размещу.
Степан не слушал уже нетрезвого и потому многословного сотника. Он думал о женщинах, угоняемых в рабство, бредущих где-то в холодной, враждебной им степи, в окружении свирепых охранников.
— Куда погнали? — спросил он, перебив Шушака.
— Кого? — не понял тот.
— Наших женщин.
— Не знаю... На юг. В Крым, наверное, сейчас у Литвы дружба с Мамаем. В рабство продать можно либо в Крыму, либо в Сарае, на Волге.
— Дай мне полусотню.
— Зачем?
— Догоню и вызволю.
— Ты что, сдурел? — уставился на него сотник. — От долгой скачки в голову вдарило? Как ты их догонишь на усталых конях? И где?
— За Северским Донцом.
— Так там кругом татарские табуны, стража, отряды.
— Вырвемся.
— И не думай! — Сотник протрезвел от злости.
— Неужто без боя, не пытаясь ничего сделать, ты готов своих людей на рабство обречь?
— Не своих людей, а твою красулю. — Сотник с издёвкой хохотнул. — Нетто там, на Рязанщине, попригожее не нашёл?
— Не смей! — выкрикнул Степан яростно. — Не смей! Она... они мне жизнь спасли, выходили. А другие — что, не наши бабы?
Сотник опустил голову. Похоронив жену, он одно время похаживал к молодой тогда вдовушке-воеводихе, даже подумывал о женитьбе. Но отпугнула она его сварливостью и властностью. Сотник привык быть хозяином и в сотне, и в доме. Так и не решился, а через несколько лет, глядя на постаревшую, вечно раздражённую воеводиху, хвалил себя за осторожность, хотя и понимал, что при муже она, может бать, такой и не стала бы. Поговаривали, что скопила она немалые богатства, выменивая и покупая у воинов сторожевой сотни поживу, и что только жадность не позволяет ей уехать из опасного места на меже.
Молчание сотника Степан расценил как неуверенность.
— Так дашь полусотню?
— Нет, не дам! — Шушак сказал это неожиданно ясным и трезвым голосом. — Хватит и того, что ты, уйдя тогда с полусотней, нас на разгром обрёк.
— Что ты говоришь, Иван? — Степан оторопел.
— То и говорю: не забери тогда ты полусотню, я бы этих бродячих разбойников-литвинов в первом же бою расчихвостил. И крепостица осталась бы целой, и бабы наши при нас: портомойки, швеи, поварихи, огородницы — все наши умелицы, воев утешительницы здесь бы были. На тебе вина!
— Я повеление князя выполнял!
— На всякое повеление есть своё разумение! — буркнул сотник. — Да что теперь говорить. Полусотню я тебе не дам. Людей погубишь, свою голову потеряешь, а баб не выручишь и меня опять без воинской силы составишь.
— У тебя две сотни копейщиков... — начал было Степан.
— Всё! Я сказал — нет!
