— Я гляжу, ты всё обдумал?
— А что мне ещё было делать, пока ты боярыню ублажал?
Степан почувствовал, что краснеет.
— Откуда знаешь?
— Оттуда. Я, когда ходил вокруг да около, с кем только словцом не перекинулся!
— И что?
— А ничего. Не ты первый, не ты последний. У неё черти на лице горох молотили, не знаю, заметил ты аль нет?
— Заметил, — буркнул Степан. Ему почему-то стало обидно: возможно, такие же ласковые, жаркие слова, как ему, говорила боярыня и другим. — Несчастная она баба.
— Пожалел?
— Да! Муж бросил, а в монастырь не отпускает.
— Почему?
— Потому что всё богатство у неё в руках. Её отец покойный умным был, знал, что к чему, и завещал все богатства в случае её ухода в монастырь внести туда как вклад. Вот уйдёт она в монастырь — и останется её муженёк гол как сокол. И получается, Дурной — дурной, а соображает, не отпускает жену в монастырь.
— Дай она, думаю, не больно рвётся туда. Пока такие, как ты, караси ей попадаются.
— Молчи! Ишь, волю взял! — рассердился Степан. Несмотря ни на что, к боярыне он испытывал нежность.
Кустарник, что приметил Юшка у огородов на склоне холма, сбегающего к Москве-реке, оказался малинником, судя по мелкой, осыпающейся, несобранной ягоде, диким или одичавшим, словом, ничейным. Юшка, вполголоса чертыхаясь, пробрался вглубь колючих кустов, покрутился там, устраиваясь поудобнее, и, заметив, что Степан сидит задумавшись, кликнул:
— Ты что, передумал? Лезь сюда.
— Гусли у боярыни оставил, — вздохнул Степан.
— Ну и бог с ними.
— А как на обратном пути кормиться будем?
— Вон ты о чём. А дудочка на что? Ты выберись отсюда сначала.
— Выберемся...
— Может, боярыню жаль стало?
— Ничего ты не понимаешь, Юшка.
— Всё я понимаю. Не знаю, как у вас, в княжеской дружине, а у нас, в Корнеевой, только о бабах и говорят. Давай, увечный, лезь ко мне, не торчи на виду.
Степан скользнул по промятой Юшкой тропке в гущу кустов, улёгся рядом с другом и потянулся.
— Неплохо бы соснуть, — пробормотал он, зевая.
— Так спи. Я полежу, погляжу. Как стемнеет, разбужу. Я тут одну башню недостроенную приметил у самой реки. На вид ничего особенного, но вчера странным мне показалось: как стемнело — со всех башен и стен работные людишки потянулись по домам, а от той башни — нет...
— Наверное, их вчера раньше отпустили... — сонно отозвался Степан.
— Может быть...
В темноте они с трудом нашли дорогу к башне, которую строители возводили у реки. Идти нужно было вниз по откосу.
Известковые грубо обтёсанные бруски валялись вокруг, преграждая путь. Пришлось ползти между подготовленным для укладки белым камнем. Неожиданно вблизи возник копейщик, покрутил головой, что-то высматривая, видимо, слыша шорох. Потом совсем рядом появился другой. Степан и Юшка замерли в ожидании. Копейщики потоптались и разошлись в разные стороны. Стало ясно, что башня охраняется. Они решили не рисковать и вернулись назад.
— Будем снова пытаться? — шепнул Юшка.
— Нет... попадёмся и ничего не узнаем. Пошли наверх, ближе к въезду, там я ещё одну башню приметил, почти завершённую, — подумав, решил Степан.
Башня оказалась угловой. От неё стена поворачивала в сторону торговой площади, Пожару, как называли её москвичи.
Парни со всей осторожностью подобрались и довольно скоро обнаружили, что ни копейщиков, ни сторожей здесь нет. Осмелев, обошли всю стройку, в темноте чуть ли не ползком перебираясь по настилам лесов. Степан отыскал корыто с остатками раствора, на который мастера клали известковые камни, отломил кусок, завернул в тряпицу.
— Найдут — в поруб на всю жизнь посадят, — буркнул Юшка.
— За этот кусочек? — удивился Степан.
— А он о чём говорит? Что были в кремле, чего-то разнюхивали...
— Будя пугать-то. — Степан отмахнулся и стал спускаться по шаткому настилу к подножию башни. Там он обнаружил узкую лесенку с каменными ступенями. Она вела вниз, глубоко под землю. Степан сунулся туда, но через два шага его окутала такая кромешная тьма, что он не рискнул идти дальше. Когда он выбрался к Юшке, тот держал в руках плоский кирпич, настоящий греческий плинф.
