— Но когда у меня в казне будет золото, я смогу не землёй одаривать, а платить воинам так, как византийский император платит варяжским наёмникам. И тогда не будет предела моим полкам и, следовательно, не будет боязни, что в очередной раз разгромят обученные ордынцы необученных моих ополченцев, от сохи оторванных. Будут полки — будет и земля: вся степь до ногайских становищ, весь Дон от истоков до устья. Я всегда считал, что Дон — рязанская река, в нашей земле начало берёт! А когда укреплюсь, тогда — открою тебе сокровенную свою мечту — смогу приступить к возвращению стольного града на его истинное древнее место, туда, на высокий берег Оки...
Великий князь умолк. Непривычно мягкая, затаённая улыбка мелькнула у него на лице.
Фёдор молчал, не решаясь поднять глаза от узора на огромном напольном черкасском ковре.
— Каменный детинец возведу... Митрополита к себе переведу... — Вдруг, почуяв в прямом молчании сына несогласие, Олег Иванович закричал: — Что косоротишься? Глаза отводишь? Если мы сегодня не воспользуемся этой великой возможностью, когда Дмитрий, желая сделать как лучше, вбил завещанием клин между сыном Василием и двоюродным братом Владимиром, если мы провороним этот краткий миг, историей нам дарованный, — как сможем рязанцам в глаза смотреть? Ты пойми. Быть князем не только почёт и власть! Быть князем ещё и ответственность великая перед людьми.
У Фёдора побелели губы. Он поднял глаза и, с трудом выталкивая слова из пересохшей глотки, сказал:
— О тебе, отец, на Руси слава как о перевёртыше идёт. Хочешь и меня к этой славе пристегнуть?
— Как ты сказал? Как ты посмел? — Олега словно подняло неведомой силой с ложа.
Он подскочил к сыну, ухватил попытавшегося было отшатнуться Фёдора железными пальцами за ухо, дёрнул, повторяя:
— Чти отца своего! Чти, щенок, отца!
Выпустил ухо, вмиг покрасневшее и опухшее, ткнул указательным пальцем в грудь сыну и сказал обычным, ровным голосом:
— Иди в свой терем. Никуда не выходи, ни с кем не разговаривай. Жди, когда я тебя призову. Узнаю, что нарушил моё повеление, клянусь, посажу тебя на удел, на место Родослава. А его к себе возьму, наследником сделаю, хоть и тих он, и родиться бы ему не князем, а пономарём. Иди!
Фёдор попятился и, не забыв поклониться, вышел.
Великий князь рухнул на ложе, уткнулся лицом в подушку и замер. Когда стемнело, он, кликнув Юшку, поехал к Марье. В её жарких объятиях невзгоды отступили, стали казаться не такими уж неизбывными...
Ранним утром, заглянув по привычке на поварню и взяв ломоть горячего хлеба, Олег Иванович стал неторопливо подниматься к себе в горницу.
У двери на коленях стоял Фёдор.
Сердце радостно дрогнуло.
«Осознал!» Чувство торжества охватило великого князя. Но хотя всё внутри ликовало, он нахмурил брови и грозно спросил:
— Как ты посмел нарушить моё повеление? Я же сказал — пока сам не призову.
— Я потому, батюшка, нарушил, что ты своим непристойным поведением мне такое право дал.
— Это каким же непристойным поведением? — не понял Олег Иванович. — Ты говори, да не заговаривайся!
В груди, где только что всё пело и радовалось, вдруг больно защемило от дурного предчувствия.
— Умён ты, батюшка. Да не учёл, что окна моей горницы, где ты велел мне пребывать, смотрят как раз на ту дорогу, что ведёт из детинца к дому Марьи.
— Ну!
— Не нукай, батюшка, не взнуздал. За ухо, как дитё несмышлёное, таскал, а взнуздать не взнуздал. Я давно знал, что ты к ней повадился по ночам шастать, поправ закон божеский и людской обычай...
— Юшка сказал?
— Из Юшки чужие тайны и раскалёнными клещами не вытянуть, сам знаешь. Проведал я, и всё тут. Всю ночь думал, батюшка. Вчера я тебя слушал, как ты тут соловьём разливался, будущее Рязани живописуя. Теперь имей терпение, меня послушай. Если пойдёшь на Коломну, я матушке про Марию расскажу. Как ты, презрев на свете всё святое, к матери твоей внучки по ночам блудливым котом бегаешь. Даже не снохач — нет в русском языке для тебя слова достойного...
— Ты с ума спятил! Как мать...
— Как мать поступит, ей решать! — перебил отца Фёдор. — Руки на себя наложит, в монастырь уйдёт или примет тебя, простит — то её решение. Я же на Москву отъезжаю. Пусть тихоня Родослав, брат мой единственный, на престол садится. Но помяни моё слово: ты умрёшь, я у него Коломну отберу, а остальное он и сам из рук выпустит... Если же ты не пойдёшь войной на Москву, подтвердишь новым крестным целованием с Василием все договорные грамоты, что с покойным Дмитрием о мире и дружбе заключил, — буду тебе примерным сыном и ни словом матери не обмолвлюсь.
