— И что с того?
Фёдор опешил от прямого вопроса отца:
— Я из Москвы скакал...
— Чтобы это сказать?
— Ты против кого силы собираешь?
— Это кто же тебя надоумил, что я силы собираю? Тютча?
— Да.
— С каких это пор я свои полки собирать не волен?
— Не играй со мной словами, отец. Боярин доложил Боброку, тот со мной откровенно поговорил. Боброк считает, что ты не прочь в дни всеобщей замятии некоторые московские волости занять.
— Ничего не скажешь, умён Боброк. На аршин под землёй видит.
Глупо-растерянное лицо Фёдора заставило Олега Ивановича едва заметно улыбнуться.
— Получается, батюшка, ты и вправду готовишься на Москву пойти?
— А ты из Москвы галопом скакал, полагая, что я шутки шутить надумал?
— Значит, прав был Боброк?
— Значит, прав. Но и я сто раз прав — были бы у Москвы силы, не стал бы мудрый Боброк тебя в эти дела впутывать. Собрал бы полки и перекрыл мне возможные пути наступления. Только нет сейчас у Москвы достаточно сил.
— Как ты можешь, батюшка? В такие дни... Сороковины твоего свата...
-— Я не нехристь, сороковины бы справить дал.
— Как ты можешь даже думать о таком?
— А как Дмитрий думал, когда вслед за Ордой на Рязань налетел? А как он думал, когда того же Боброка вместе с Пронским на меня натравил? Из-под живого великого князя замыслил стол вышибить, своего пособника посадить? О чём он думал, когда по его навету какой-то подручный хан нашу землю терзал, меня чуть не полонил, а потом его нукеры в меня, в князя, стреляли? Вон спроси Юшку, тогда он меня первый раз спас.
— Батюшка, я всё понимаю! — в отчаянии воскликнул Фёдор. — Кровавая у нас история, много обид в прошлом, много трупов. Но ведь ныне в кои веки мы в мире живём, в согласии!.. Вон сколько за несколько лет покоя добра сделать смогли. Мужик на ноги встал...
— Когда наши предки сюда из Чернигова пришли, Москвы ещё и в помине не было. Так, деревушка Москов. А Рязань уже тогда великим княжеством устояла! Ты вспомни, где наши межи на севере проходили! Чуть ли не у самых Кучкиных огородов! И куда нас Москва оттеснила? За Оку. Думала она тогда, что и у нас кто-то умер, по ком-то сороковины справляют, кто-то рожает? Нет, сын, никогда Москва о чужом горе не думала, знай себе волость за волостью хапала. Вспомни, как Дмитрий, уже крест о дружбе со мной поцеловав, Мещеру себе оттяпал!
— Он Мещеру купил, потому что ты не покупал!
— А мне рязанских княгинь да боярынь стало некуда от ордынцев прятать благодаря его торопливой купле.
— Врёшь, отец, он за тобой оставил право прятаться от орды в мещёрских болотах!
— Это кого ты во лжи обвиняешь? Отца своего?
Фёдор упал на колени:
— Прости, батюшка! В запале дурное слово молвил!
Олег Иванович долго смотрел на стоящего перед ним на коленях сына, постепенно успокаиваясь, наконец сказал:
— Встань.
Фёдор продолжал стоять на коленях, умоляюще глядя снизу вверх на отца:
— Батюшка, ты рассуди... ну, возьмёшь ты ныне, пользуясь неустройством в Москве, пару волостей. Ну, закрепишь за собой... а мне-то каково потом будет с шурином дела вести? А ведь ты сам говорил, что в союзе с Москвой нам ни Литва, ни Орда не страшны.
— То не я, то сотник Степан, у которого боярин Юшка в начале стремянным, а потом меченошей был, говорил, а я его за то в монастырь заточил, — усмехнулся Олег Иванович, вдруг вспомнив непутёвого песнетворца, сложившего голову за брошенную Дмитрием Москву. Но тут новая мысль спугнула мимолётное воспоминание.
Он склонился к сыну и, зло прищурившись, спросил нарочито спокойным голосом:
— Я что-то не совсем понял тебя, сыне. Никак, ты уже сейчас за мои будущие сороковины заглядываешь, примериваешься, как тебе ловчее с шурином в согласии жить. Или я что-то не так уразумел?
— Нет!
— Что — нет?
— Не думал я о твоей смерти, батюшка!
— Не я, а ты произнёс слово «смерть». Я лишь выразился: так далеко смотришь, что уже и за мои будущие сороковины заглядываешь.
Фёдор, всегда чувствовавший себя бессильным в словесной игре с отцом, повесил голову.
Олег Иванович с грустью глядел на сына.
