— Неужели и зимой будете ходить? Далеко же. Обморозитесь…
Выскочил на тропинку Митька:
— Ну, мой учуг, наорался вчера?
Слыхал, значит.
— Я провожал лебедей и журавлей, чтобы они вернулись и чтобы было снова тепло.
— Бабушка говорит, что соль крылья укрепляет, силу дает.
— Ладно, давай запрягай… Может, и правду говорит твоя бабушка.
Вообще-то бабушку Эки они побаивались. И она приглядывалась к ним и решила, что это хорошие ребята. Особенно по душе ей были Петька и Вовка. Бойкие, не стеснявшиеся эвенков, но когда надо — умели краснеть. Лицо у них есть, говорила бабушка. Она еще надеялась, что Амарча потрется около них и быстрее начнет разговаривать по-русски. Но получилось другое — они быстрее переняли речь эвенков. Правда, над их выговором некоторые смеялись, но смеялись с большим одобрением. Особенно в восторг приходил дядюшка Черончин, председатель сельхозартели, недавно вернувшийся с войны:
— Вот чертенята, — удивлялся он, — чисто эвенки. И чукином не брезгуют…
А дома их ругала мать, добрая женщина тетя Наташа:
— Вы хоть дома-то по-русски разговаривайте! Совсем тунгусятами стали. Ну, что болобоните — «шуруколь, эмоколо»?
— Мама, ты неправильно говоришь, — начинал учить ее Вовка, — надо говорить сурукэл, эмэкэл…
От избушки, где была школа, Амарча с Вовкой повернули к магазину. Здесь всегда толклись люди, курили и бросали толстые махорочные окурки. Амарча и Вовка собирали их для дедушки Бали. Магазин только назывался магазином, в нем редко бывали товары, продукты, но махорка была — какого-то давнего завоза. Вот здесь перед работой, перед распиловкой и вывозкой дров, собирались большие и малые курильщики. Курил раньше и Амарча. Когда ему было три года, бабушка Эки сшила Амарче кисет, а маленькая трубка была пришита к рубашонке, чтоб не потерялась. Русские жители фактории покатывались со смеху, видя, как маленькие ребятишки курили трубки.
— Что вы делаете?! — говорили они взрослым. — Ребенок же… Нельзя им курить.
— А если он просит? — отвечали эвенки. — У нас вера такая, если человек просит, ему надо дать!
— Так он же ничего не понимает…
— Понимает, — говорили, — язык ребенка и сладкое, и горькое понимает…
— Вот и говори с вами…
Пить огненную воду тоже давали, если рука ребенка тянулась к кружке.
Бабушка Эки тоже считала так: просит Амарча трубку, ну, пусть побалуется, значит, ему надо. Отучила курить Амарчу тетя Наташа. Давно, года три назад, пришла как-то в чум к бабушке Эки и принесла съедобную мазь — горчицу. Эвенки ее не едят, плюются, а русским почему-то нравится. Возьмешь ее на язык — как крапивой начинает жечь. Не дай бог проглотить, на лоб глаза полезут. Легче каленый уголь проглотить, чем эту горчицу.
— Намазать маленько «соску-то», — показала она на трубку Амарчи, — раза два обожжется, не захочет больше. Нельзя маленьким курить, а пить тем более. Сама его убьешь…
— Как? — удивилась бабушка Эки. — Век так было.
— Убьешь! — опять твердо сказала тетя Наташа.
Послушалась бабушка Эки. Ревел, плевался Амарча, чуть рот себе не разодрал ручонками. Сбросил с себя рубашонку.
— Сладко? — спрашивала бабушка.
Пуще плакал Амарча. Но от трубки отвык…
Забегали глаза ребятишек. Попадались окурки растоптанные, совсем обгорелые, без табака. Около самого крыльца — лесенки из трех ступенек— увидели целую «базарскую», как называл Воло, папиросу. Ее, видно, бросил радист Инешин, только он курит их, остальные курят самокрутки. Если «бычок» из газеты, значит, бросил продавец Софьянников, из брошюр — это кто-то из молодых куряк, из них никто не получал «Правду Севера»…
Амарча и Вовка, зажав в руках «бычки», запустили наперегонки в свое стойбище.
В чуме сидел дедушка Бали, рядом ползала привязанная обрывком за стояк чума маленькая чумазая Тымани. Ее привязывают, чтобы она не заползала в костер. Мать ее, Пэргичок, ушла на факторию к коровам, а Палета убежал, чтобы не водиться. Он всегда так делает.
Дедушка повернул свое слепое лицо.
— Куда бегали, дети? — Он по шагам узнавал всех. — Что делает твой отец, Воло? Уши мои сказали — что-то рубит…
— Хлев хочет делать, дом теленку…
— Хэ! Корову, значит, держать хочет.
