Поясница и вправду стала успокаиваться, замер горностай, и старичок спокойно уснул.
Проснулся и не понял, где находится. Кругом бело. Раздвинул на окне занавеску — вспомнил. Потрогал поясницу, приложил руку к сердцу — тихо. Стало быть, можно уходить. Он знал, что здесь лежат, но он-то может уже ходить и сидеть. Опустил ноги на пол и хотел уже надевать свои старенькие штаны, в это время зашла Маша.
— Пойду домой, — сказал старичок.
— Нет, дедушка, полежи еще день-два, а потом посмотрим…
— Ланна, — с радостью согласился Мада, — ты, Маша, икола давай, таблетка не надо давай. Икола хорошо.
Старичок с удовольствием улегся опять на чистую постель. Оглядел кругом — ах, как всюду чисто, никогда не приходилось жить в такой комнате. Тут начал переворачиваться горностай. Сейчас укусит сердце — старичок обеими руками зажал грудь, заворочался.
— Что, дедушка? — посмотрела на него Маша.
— Сердце, — сквозь зубы сказал Мада.
— Вот это уже хуже. — Медсестра порылась в шкафу и подала таблетку: — Съешь…
«Харги, видно, уже не обмануть, — твердо подумал старик, — время пришло. Не хочется, а уходить в землю придется».
Стемнело уже, когда Мада решил все-таки сходить к Ганьче — давно не виделись. Открыл дверь, а там полно народу — женщины, парни, ребятишки. Старичок опустился на землю у самого входа в чум, подобрал ноги под себя, огляделся. Ганьча — в чистой рубашке, подстриженный, какой-то неузнаваемый и уже подвыпивший. Ему, видно, уже успели рассказать новости, и он, увидев Маду, заговорил:
— Дома бы я давно зарытый был! Помните, у меня же век тут болела, — он ткнул себя в бок. — Там, как привезли, сходил к доктору. Он говорит: грыжа, надо ложиться на операцию. Лег я. Меня усыпили, и я даже не почувствовал, когда меня резали. Теперь ничего не беспокоит. Дома меня давно зарыли бы… — повторил он.
— А что ты там делал? — спросил Мада.
— Работал. — Ганьча провел по голове рукой.
— Как работал? Там же в железные ящики запирают…
— Работают там. Я даже специальность приобрел — столяр. Делал стулья, столы, — похвастался Ганьча. — Теперь все могу делать сам. Там даже деньги дают. Все честь по чести. Белье белое, в баню каждую неделю ходил, в кино. Повесят белое полотно, начинают крутить какую-то машинку, и живые люди начинают бегать по стенке.
— Хэ! — удивился Мада.
Кино не видел никто, кроме русских и Черончина.
— Тюрьма есть тюрьма! Что же ты там не остался? — неожиданно сказал молодой парень Витька Кордуй. Он возил дрова. Все повернулись к нему, заговорили, зашумели.
Старичок прислушался к разговору — ничего интересного. Говорили про охоту. Это он знает. И вышел на улицу. Глянул на небо — узнать про завтрашнюю погоду. На западе звездные охотники гнались за звездными сохатыми, ярко горели звезды — хороший будет день.
Мада кашлянул и хотел было шустро двинуться к дому, но вдруг замер и схватился за грудь. Горностай проснулся неожиданно и, как ножом, полоснул своими зубами по сердцу…
Старичка нашли лежащим на дороге. Он лежал на спине и смотрел вверх, в пустоту.
Амарча спрашивал у бабушки:
— Откуда Мада знал, что ему надо уходить?
— Старики знают, — отвечала она, — они не ошибаются.
А знала ли бабушка Эки, что и ей скоро уходить? Может, знала, да молчала.
…Лишний кусочек хлеба, лишний кусочек мяса приберегала бабушка Эки для внука. Это, видно, и подкосило ее силы.
Ударили сильные морозы — повисли льдинки в туманном воздухе. В такие дни спасает только жаркий костер.
Пошла бабушка Эки осматривать петли, поставленные на зайчишек, но, видно, не рассчитала силы.
До самой темноты в тот день держал живым огонь Амарча, подбрасывал дрова. Весело, бойко разговаривал огонь, а потом кончились дрова, огонь замолчал, дымом изошел. Тут сразу же дал знать о себе мороз — полез под маленькую парку, руки стало сводить. Амарча укрылся меховым одеялом, надышал там, теплее стало.
Сколько так лежал, не помнит. Может быть, этого времени хватило бы на перекур одной трубки, а может, десяти, но бабушки не было. Стал пробирать мороз. Амарча ворочался, крутился, и в голову стали проникать тревожные мысли: где бабушка Эки? Почему ее нет? Неужели наловила столько зайцев, что принести не может? Оставила бы половину, назавтра сходила. А может, заблудилась? Но ведь бабушка Эки даже с завязанными глазами не смогла бы потерять дорогу к чуму? Бог видит, сколько мог, столько и крепился Амарча, но холодно и тревожно стало, и он заплакал.
