Несколько дней не появлялся Воло. Даже бабушка Эки забеспокоилась.
— Может, и вправду отец его держит под замком. Кто его знает, Мирона.
Амарча крутился у окон Госторга. Окна замерзшие, но щелочки есть, если глазом прильнуть, можно что-нибудь увидеть. Прилипал изнутри Вовка. Кашляя и хрипя, как отец, кричал Амарче:
— Болею, не пускают.
В эти дни Амарча несколько раз бывал на фактории. Заходил в контору, в магазин, в школу, послушал разговоры. Говорят, что скоро начнут строить дома, и в первую очередь дадут их таким семьям, как его бабушка Эки и дедушка Бали.
— Если б не война, давно уже в домах жили бы, — сказала бабушка, — вот где сейчас живет молодая девчонка Маша, врачиха, там жил твой отец Кинкэ с матерью. И ты там жил. Я тоже, бывало, ночевала там. Зимой-то ничего, тепло, а летом душно, а потом этот лес порезали на дрова.
Бегал Амарча смотреть коров — председатель артели Черончин опять сильно ругался из-за них. Нащипали им где-то травы, а сюда не привезли. Плачут, ревут бедные коровы, есть нечего. Выпустили их из холодного амбара, переделанного под их жилье, разбрелись они по берегу, обгладывают тальник, как зайцы. Зайцу-то это привычно, а им… Жалко их. Это не олени, не умеют коровы себе находить корм. Молоко у них хорошее, но жидкое. Оленье вкуснее, одной кружкой разводят большой чайник, и то вкусно бывает. Обморозят коровы соски, тогда совсем плохо им будет, попадет тогда председателю.
По стойбищу разнеслись две новости: старик Мада собрался к верхним людям и вернулся Ганьча Лантогир. Первая новость встревожила бабушку Эки, и она печально сказала:
— Хоть и никудышным был он, а жалко. Сердце-то у него неплохое. Болтал много лишнего, кричал, а без артели не мог жить. Жалко будет, если он взаправду собрался.
Мада лежал на оленьей шкуре, брошенной рядом с костром, одной рукой держась за поясницу, а второй — за грудь. Он не охал, не стонал, а, закатив глаза, тихо прислушивался к себе. В последнее время боли-колики случались частенько, но он не обращал на них внимания. А тут хватило поясницу — туловище вроде бы стало переламываться на две части, и неладно стало с сердцем. Здоровый был — не замечал его, а теперь, когда рядом с сердцем, по собственному определению Мады, поселился маленький зверек — горностай, он услышал. Тесно им стало в груди. Время от времени горностай начинал шевелиться, старик нажимал рукою на грудь, не давая зверьку перевернуться, но тот, видимо недовольный, огрызаясь, пускал в ход свои острые зубы. Кусал так, что старика пронзало всего, как иглой. Он замирал, морщился, но не стонал. И с каждым укусом, казалось Маде, нить, державшая сердце на весу, становилась все тоньше и тоньше.
«Время мое пришло, — как-то равнодушно думал он, — уж коли горностай выбрал себе гнездо рядом с сердцем, он выживет его. Где же сердцу устоять против этого зверька-молнии? Пора к верхним людям. Все старики уже там. Ни одного не осталось, кто бы мог сказать: я помню Маду, привязанного к спине учуга[19]. Похоже, не долго осталось теперь ждать…
Меня по старинным обычаям и проводить некому, — горько думалось ему. — Хукочар пальцем не шевельнет. Мой уход к верхним людям будет причиной напиться».
Детей своих у него не было, жил у дальнего родственника Хукочара, никудышного охотника и пьяницы.
Хлопнула дверь. Вошли жена Хукочара Тая и медсестра Маша Софьянникова.
— Чего, дедушка, скорчился-то? — нарочно весело и громко заговорила медсестра. — Я думала, на суглане опять будем ехорье танцевать. А ты лежишь…
— Спина, — еле сказал Мада. Про горностая решил не говорить. Не поймут.
По сморщенному и напряженному лицу Маша поняла: у деда серьезное что-то.
— Тая, помоги. Доведем до медпункта.
В маленькой больнице Маша натерла старичку поясницу, сделала укол.
— Ничего, дедушка, плясать еще будем!
— Хорошо бы, — сказал Мада и попытался улыбнуться: эта боевая русская девчонка нравилась ему. Быстро освоила речь эвенков и не давала спуску ни одному парню. Они ее побаивались. Мада ей верил.
