Через три дня ко мне в палату вошел полковник медицинской службы.
— Вам, молодой человек, просто повезло. Вы слышите меня? — спросил он.
— Вроде бы, товарищ полковник.
— Так вот, возьмите себе на память, — и подал мне сверточек.
Я развернул и увидел два осколка.
— Это из вашего колена, — показал он на маленький осколок, — а вот этот, что побольше, — из плеча. Так что поздравляю. Рад за вас. Считаю, что вы в рубашке родились, — и похлопал меня по плечу.
— А что с ребятами, которых я привез?
— Один из трех… — медленно сказал полковник.
— Один из трех умер? — перебил я.
— Нет, остался жив, дорогой мой, остался жив, — повторил полковник. — Сегодня отправили твоего младшего лейтенанта в тыл.
У меня тогда словно сердце остановилось. Как лейтенанта? У него же рука была оторвана, да и вообще я его вез в кузове, думал, что он безнадежный.
— На войне, дружище, и не такое бывает, — сказал полковник, вынул кисет, дал мне закурить.
По сей день помню эту закрутку. Наверное, курил я ее со своими слезами. — Хаким посмотрел на Дильмурада, вздохнув, сказал — Вот такие дела, сынок.
Дильмурад молчал, ему казалось, что любой его вопрос будет сейчас неуместным.
— Так вот, — продолжал Хаким, — что-то я сегодня целый день об этом вспоминаю. Вчера вечером расстроился, отчего-то на сыновей накричал, назвал их бездельниками.
— Это, батя, плохо, — сказал Дильмурад.
— Ты так думаешь?
— Мой отец никогда не кричал. Он считал так, что прежде чем ругать, надо выслушать. А потом поговорить с сыном по-отцовски, с братом — по-братски, с другом — по-дружески. Тогда, говорил он, в доме всегда будет гореть свеча, а значит, будет жизнь. Иначе, говорил отец, все будут жить врозь. И наделают они кучу ошибок непоправимых. Вот нас у матери шестеро, и все мы при деле. Мне, правда, бывает труднее всех: старший я теперь в семье, и поэтому приходится мне быть аксакалом, — улыбнулся Дильмурад.
. — Да, в чем-то твой отец и прав, — заметил Хаким. — Ну вот, кажется, и твой троллейбус стоит. Я сейчас остановлю.
Дильмурад приоткрыл дверцу и, прощаясь с водителем, спросил:
— Вы с какой автобазы?
— Сто двадцать седьмая у нас, сынок…
— Она находится на Карасарайской?
— Да, там…
— Ау вас есть возможность дома поставить машину?
— Да, конечно…
— Тогда знаете что… Вы поезжайте домой, уже поздно, да еще, смотрите, как холодно. Вы же совсем промокли. А я позвоню в диспетчерскую и объясню, что в дороге с вами стряслось. А потом, — Дильмурад слегка запнулся, — у меня к вам просьба — не надо сыновей обижать. Вы их не ругайте, а сначала выслушайте внимательно. Может быть, у них есть свои доводы. А уж потом делайте выводы.
Хаким улыбнулся и сказал мягко:
— Спасибо тебе большое, сынок.
— А я сейчас же позвоню, — продолжал Дильмурад. — Вы не волнуйтесь, у меня есть дома телефон, я непременно дозвонюсь до диспетчерской и все объясню.
Дильмурад захлопнул дверцу и побежал к троллейбусной остановке. Хаким долго сидел в машине и смотрел вслед уходящему троллейбусу.
«Оказывается, мудрость не зависит от возраста», — подумал он, покачав головой.
Развернул машину и поехал к дому. А дождь лил как из ведра, хлестал по стеклам машины и ручьями стекал по капоту. Хаким, задумавшись, вспоминал уже послевоенные годы. О том, как часто он говорил своей жене: «Трудную я прожил жизнь, трудную. И не хочу, чтобы мои дети видели эти трудности, пусть лучше учатся». Годы прошли быстро, незаметно подросли дети. Старший Омон, младший Ахмад… Два сына, два высоких красивых парня, которых он женил торжественно, под звуки карная и сурная, собрав всех родных и близких. Вроде бы этому счастью не было конца. А потом пришли раздумья. Отчего так произошло, что его дети и внуки редко стали бывать у него. Это особенно ощущалось, когда он был болен, когда раны не давали покоя, когда неделями лежал в постели. Хаким постарался отвлечься, закурил, но мысли не давали покоя.
«Да, — думал он, — права жена, которая сколько раз говорила: ты их отец, зачем кричать на парней. Ты их выслушай, дай им совет. А ты их все бездельниками и дармоедами обзываешь». Хакиму вдруг до боли захотелось увидеть сыновей.
