Все это время Колберн по-прежнему жил в Новобостонской гостинице и продолжал ежедневно встречаться с доктором, миссис Картер и Рэвви. Когда они, в самый разгар июльской жары, уехали на неделю на взморье, а Колберн из-за занятости делами не смог им сопутствовать, он сильно скучал, хотя у него в Новом Бостоне были сотни знакомых. Добавочным огорчением было и то, что Уайтвуд поехал сопровождать Равенелов. Когда они возвратились домой в сопровождении все того же владельца восьмидесяти тысяч долларов, Колберн весьма испытующе поглядел в глаза миссис Картер, как бы желая узнать, не случилось ли с ней на курорте чего-либо очень важного. Заметив его взгляд, она залилась яркой краской, и это пуще того обеспокоило Колберна и дало ему новую пищу для длительных размышлений. «Если они помолвлены, то, конечно, сказали бы мне», — подумал он про себя, но уже не смог успокоиться.
Вечером на другой день Колберн вышел из душной комнаты в одну из малых гостиных отеля и хотел заглянуть на балкон, полюбоваться при свете луны на сплетшиеся раскидистыми ветвями могучие новобостонские вязы, но, подходя, услыхал приглушенные голоса — мужчины и женщины. Пока он стоял в нерешительности, с балкона в гостиную поспешно прошел молодой Уайтвуд, и следом за ним миссис Картер.
— Я прошу вас, мистер Уайтвуд, никому об этом ни слова, — тихо сказала она. — Полагаюсь на вас. Я тоже буду молчать.
— Разумеется, я никому не скажу, — ответил молодой человек.
Он молвил это так тихо, что Колберн не смог распознать, печален он был или радостен.
Войдя с залитого лунным светом балкона в гостиную, где лампы были погашены, чтобы не привлекать мошкару, они не приметили невольного свидетеля их разговора. Уайтвуд откланялся и ушел, а миссис Картер вернулась назад, на балкон. Чтобы не возбуждать излишнего любопытства читателя, я сразу скажу, что случилось. Мистер Уайтвуд предложил миссис Картер руку и сердце, получил от нее отказ, и Лили просила его хранить об этом молчание, потому что… она и сама не могла бы точно сказать — почему, но ей так хотелось.
Колберн стоял в гостиной в страшнейшем волнении, какого еще не знавал никогда в своей жизни. Запас стоицизма, привитого ему походами, битвами, голодом, оказался, как видно, недостаточным для данного случая, не спасал от ужасных последствий того, что ему вдруг открылось. Значит его Рахиль, которую он верно ждал все эти четыре года,[181] опять для него потеряна. Но, может быть, он ошибается? — вопрошал его голос не угасшей еще до конца последней надежды. Ведь все это только догадки, не более того, и то, что он слышал сейчас, допускает различные толкования; да и соперник его не выглядел победителем. Надо пойти к миссис Картер, спросить ее напрямик, решить разом свою судьбу. Она скажет ему всю правду, узнав, какие мотивы заставляют его, Колберна, задать ей такой вопрос. И что бы она ему сейчас ни ответила, отказала она Уайтвуду или приняла предложение, все равно он раскроет ей сердце, скажет все до конца, и это надобно было сделать давным-давно. Неужели у него недостанет на это мужества? Или он не сумеет взглянуть прямо в лицо своей доле и будет щадить свое самолюбие, когда дело идет о его великой любви? И разве она, прелестнейшая из всех женщин, каких ему, Колберну, доводилось встречать на своем веку, разве она не заслуживает, чтобы он ей открыто и прямо сказал, что его сердце отдано ей, только ей, и теперь в ее воле принять его или отвергнуть. Он был сейчас весь во власти огромного, захлестнувшего его с головой, страстного чувства. Эти порывы, вообще говоря, были свойственны Колберну, но три года назад он еще был бы, пожалуй, недостаточно зрелым душой для такого подъема.
Он подошел к балкону, отвел рукой узорчатую тяжелую занавесь и стал рядом с Лили.
— Ах, это вы! — воскликнула Лили. — Как вы меня напугали! — Потом, помолчав немного, спросила: — Когда вы вошли?
— Вот уже три минуты, как я в гостиной, — ответил ей Колберн и перевел дыхание. — Скажите мне, миссис Картер, что вы просили сейчас Уайтвуда никому не рассказывать?
— Мистер Колберн! — вскричала она, пораженная, что он задает ей подобный вопрос.
