— Ну, как тебе кажется, папа?
— Превосходно, моя дорогая, — отвечал Равенел, не отрывая глаз от своего перевода. Потом, виновато вспомнив все горести дочери и всерьез принимая на себя роль консультанта, говорил: — Впрочем, не скрою, мне кажется, что материал жестковат, шляпка выглядит накрахмаленной, точно из стеарина.
— Уж такой материал, — отвечала Лили, — он и должен быть жестковатым.
— Почему бы не взять другой материал? — продолжал настаивать доктор, который, как все мужчины, бывал чуть-чуть туповат, когда брался судить о женских нарядах. — Шелк, например?
— Шелк исключается, папа, — отвечала Лили, смеясь от души. — Как ты можешь не знать, что женщины в трауре шелка не носят.
Поистине счастливы женщины, которые сами себя обшивают. Стоит им поручить это дело портнихам, и сколь многие сразу зачахнут, умрут от тоски и безделья, от незнания, что делать с собой.
Но подлинным утешителем и чудотворцем был, конечно, младенец. Как и многие женщины, Лили была рождена для материнства еще в большей мере, чем для любви. Она не бросала играть в куклы до четырнадцатилетнего возраста и, даже расставшись с ними, упрятала их в сундучок, чтобы время от времени тайно общаться с ними. И вот через семь лет ей досталась живая кукла, кукла ее мечты, кукла из кукол, которую можно было любить и лелеять. Любо-дорого было смотреть, как эта тоненькая Диана, напрягая все силы, склонившись, несла на руках своего толстого, важного маленького сынишку. Его розовое личико в белокурых кудряшках лежало у нее на плече, а ручками Рэвви тянулся к ее губам, дергал ее за волосы и за белый воротничок. Когда ребенка вывозили в коляске гулять, она тоже старалась быть непременно при нем, а порой и сама катила коляску, почитая это, как видно, за немалую честь. Утром Рэвви гулял с мамой и няней, а после обеда — с мамой и дедушкой. Согласные с луизианским обычаем, доктор и Лили считали полезным держать ребенка как можно больше на воздухе, давая ему загорать. Старая няня-ирландка, вырастившая на своем веку немало детей, вступала не раз по этому поводу в споры с Лили. Розанна не возражала против того, что ребенка держат на воздухе, она согласна была бы катать его хоть до вечера, но суть заключалась в том, что она хотела решать такие вопросы единолично и не расставаться с мальчиком ни на минуту. Потому каждый раз, когда Лили оставляла Розанну дома постирать и погладить, а сама отправлялась с ребенком гулять, нянька ворчала и грозилась уйти. Бывало, что Лили вдобавок еще насмешничала:
— Поскольку, Розанна, вы совсем не умеете нянчить детей, я займусь им сама.
На что Розанна хихикала и отвечала с ирландской находчивостью:
— Если господь потерпит это, сударыня, значит, и я потерплю.
— Держу ее только из-за ее любви к Рэвви, а то бы давно уволила, — говорила в сердцах Лили. — В жизни еще не видела такой эгоистки. Хочет быть с ним все время. Терплю ее только из жалости, папа. Просто боюсь, что она умрет, если расстанется с Рэвви.
— Ты называешь ее эгоисткой, — возражал Равенел, — но, может быть, лучше назвать ее преданной женщиной, любящей Рэвви больше всего на свете.
— Я ему мать, не она, — отвечала Лили, полусмеясь, но с досадой. — Пусть оставит свои замашки и раз навсегда запомнит, что я его родила.
И Лили тряхнула головкой, бросая вызов всем нянькам на свете и ясно давая понять, что горда своим подвигом.
Юный Рэвви не мог еще вымолвить даже единого слова, но она принялась беседовать с ним по-французски. Он прирожденный лингвист, решила она, и пора начинать с ним занятия. Попозже отец приохотит Рэвви к наукам и, если у мальчика будет желание стать медиком, обучит его теории и практике врачевания. Они не отпустят Рэвви ни в школу, ни в колледж, в том будет тройная выгода — они сэкономят немалые деньги, мальчик будет при них и в безопасности от всяких дурных влияний. Этот проект Лили встречал возражения у доктора. Он полагал, что мальчику лучше расти в среде своих сверстников, отвыкать от ласки и уюта родимого дома, обучаться не только одним языкам и наукам, но и знанию людей, проникнуться духом соревнования, найти себе верных друзей.
