— Пробудить в нем сознание! Он выглядит так, словно мыслит уже века. На вид ему добрых пять тысяч лет, — засмеялся Картер.
Заметив, что Лили устала, Эльдеркин водрузил божество на подушку, заменявшую здесь алтарь, и прогнал обоих волхвов из Лилиной спальни.
— Как они оба сразу его полюбили, — сказала она, когда Равенел и Картер ушли. — Настоящий красавчик, не правда ли, доктор? — спросила она в простоте материнской любви. — А кто-то мне говорил, что младенцы бывают противные.
В спальне теперь было тихо. Мать и дитя лежали рядом в постели, отдыхая от длившегося целую ночь сражения за жизнь. Лили глядела во все глаза на младенца, тот глядел во все глаза на окошко; каждый на свой манер упивался невиданным ранее блаженством. Потом, изнемогшие от впечатлений, оба разом заснули. Трое ближайших суток их жизнь состояла только из сна и недолгого бодрствования, во многом подобного сладкому сну. А отдохнув, они принялись вкушать жизнь с удвоенным аппетитом. Лили теперь часами могла толковать о младенце, обсуждая с отцом и супругом его совершенства и прелести. Она была совершенно глуха к их подшучиваниям и неколебима в своем поклонении юному божеству. Конечно, она любила по-прежнему и отца и супруга, но они были только люди, не более того; и она не нуждалась в их помощи, как было ранее, чтобы верить в добро и наслаждаться счастьем любви. Когда младенец был рядом, она легко забывала и об отце и о муже, могла за весь день ни разу не вспомнить о них.
— Мы свергнуты с трона, — сказал Равенел полковнику. — Мы с вами Сатурны, принесенные в жертву молодому Юпитеру.[145]
— Ерунда! — откликнулась Лили. — Ты, конечно, решил, что будешь теперь на свободе возиться с камнями. И счастлив по этому поводу. Зря надеешься, я не позволю!
— Я вижу, ты хочешь и нас обратить в свою веру. Ну что ж, мы не против. Готовы идти проповедовать, где нам прикажешь.
— Здесь, в этом самом доме. Поглядите, какой он красавчик!
Дедушка знал вернее отца и матери, как надлежит обращаться с крошкой Юпитером. Он взял его на руки, подошел с ним к окну, раздвинул портьеры и засмеялся, увидев, как тот, сперва поморгав, важно возвел глазенки наверх, к лучезарному небу.
— Он тянется к свету, как цветок или дерево, — сказал Равенел. — Стремится увидеть райский чертог. Кто знает, когда он прибудет на небо? Порой они поспешают туда на своих колесницах.
— К чему эти речи? — взмолилась Лили. — Он никогда не умрет!
А доктор, тот думал в эту минуту о собственном сыне, который — тому уже больше чем двадцать лет — вознесся на небо прямо из колыбели.
Что до Картера, то, сохраняя всю нежность к жене, он испытывал в эти дни еще новое чувство — крайнее изумление. Лишь огромным усилием воли, призвав на помощь фантазию, он готов был признать своим сыном это нежное существо. Страсть Лили к младенцу сердила его; сам он пока что не мог полюбить его столь же сильно, как он любил Лили. Он был ласков с ребенком, — тот нуждался в его защите; но что до любви, он любил его лишь постольку, поскольку любил свою Лили. Он боялся с ним нянчиться, бывал всегда очень доволен, когда Лили держала младенца, и мгновенно пугался, когда брал его на руки сам; этот теплый, мягкий комочек казался пугающе хрупким.
— Легче в атаку идти, — говаривал он, — это мне не впервой, я привык. Но уронить малыша… — И бывалый солдат замирал от испуга.
Наступили прелестные дни, младенец и мать каждый день открывали все новые тайны друг в друге и влюблялись друг в друга все крепче. Бездетный мужчина и даже бездетная женщина еще не сумеют найти ни малейшего смысла во взоре младенца, а мать, та уже и приметила что-то, и оценила. Не смейтесь над ней недоверчиво, когда она скажет: «Видите, он уже стал кое в чем разбираться». Конечно, она пристрастна, она фантазирует; младенец пока что живет ощущениями, она же считает, что он уже мыслит. Ее наблюдения — скорее пророчество, чем холодный учет фактов; и все же она действительно чувствует, видит зарождение сознания в ребенке. Лили была неправа, когда утверждала, что ее трехнедельный сын уже узнает папу, но, конечно, он знал свою маму и жаждал, чтобы она поскорее взяла его на руки. Иногда она медлила, давала ему покричать, — так приятно ей было думать, что он к ней стремится. А потом хватала его, прижимала к труди, чтобы стать ему утешительницей, счастьем всей его жизни. Оба они просвещали и утешали друг друга, и каждый был, в свою очередь, божеством для другого.
