Подполковник-южанин крикнул: «Сдаемся!» — и вытащил из кармана белый платок. Потом подошел к валу, перемахнул на ту сторону и в изумлении уставился на жалкую кучку защитников крепости, белых и негров.
— Черта с два я вам сдамся! — сказал он. — А ну, на приступ, ребята!
Но сержант-северянин уложил его выстрелом в грудь, и подполковник свалился за вал. Никто из техасцев не послушал его команды, а те, кто успели подняться, снова легли. Защитники форта возобновили огонь, и южане вновь закричали хором: «Сдаемся!» — и замахали платками и шляпами.
— Что нам делать? — спросил лейтенант-луизианец. — Этих каналий втрое больше, чем нас. Стоит пустить их в форт, и они нас обезоружат.
Колберн поднялся и крикнул:
— Ну, как вы, сдаетесь?
— Сдаемся! Сдаемся! — кричали южане, махая широкополыми шляпами.
— Тогда бросайте оружие в реку.
Один, другой нерешительно выполнили команду; а потом все толпой устремились к берегу; двустволки и кривые охотничьи ножи полетели в желтую воду.
— А теперь сидеть смирно! — скомандовал Колберн.
Они подчинились с великой охотой. Одни понабили трубки и стали курить, другие вытащили из мешков маисовые лепешки, третьи пошли к раненым — уложили их поудобнее и напоили водой. А иные просто залезли в покинутые хибары поспать: ночное сражение вконец всех измучило. Потом, невзирая на стоны раненых, они принялись оживленно болтать о минувшем сражении, о том и о сем. Когда крепостные ворота закрылись, они посмеялись, что заперты, словно цыплята в курятнике.
— Вот это попались, — сказал со смешком один. — Уж извините меня, если что не так говорю. Не приходилось покуда бывать взаперти. Я — дикий сын прерий.
Противник бежал, понеся большие потери. А героические защитники форта, полтораста бойцов, считая тут всех — офицеров, обслугу и негров (которые, кстати сказать, как один, пошли в бой), — убили и ранили вдвое больше врагов и еще захватили в плен добрых две сотни. Разбитый противник укрылся в лесу, не стало заметно и конных дозоров. Всех пленных и раненых погрузили на борт канонерок и отправили с первым же транспортом в тыл. Когда последний техасец покинул территорию крепости, Колберн сказал:
— Долго ли будут эти несчастные проливать свою кровь за порядки, при которых сами они живут сущими дикарями?
— Полагаю, что долго, — ответил ему доктор. — Пока нам не удастся просветить их силой оружия. Не забудьте, что все они выросли в атмосфере бахвальства, невежества и предрассудков. И им не понять своих истинных интересов; они темны, как животные. Я знавал, например, собак гораздо разумнее их. Помню, однажды в Теннесси, я как-то заночевал у местного фермера. Было прохладно, и мне захотелось раздуть чуть тлевший огонь. Но не было кочерги. «А, — сказал фермер, — это наш Боз опять утащил кочергу». Он пошел, поискал и принес кочергу. Я спросил, почему его пес забавляется с кочергой. «Да вот, говорит, мой сынишка прижег ему нос кочергой, с того самого раза он как увидит ее, так и прячет. Мы-то знаем куда, под дом, под сухие листья. Право, потеха смотреть, как он подбирается к ней: сперва носом покрутит, остыла ли, а потом враз ухватит и тянет бочком, что тебе твой конокрад. И ведь знает, что будут искать. Вы, наверно, заметили: только молвили вы «кочерга», и Боза как ветром сдуло». Значит, собака запомнила, чем ее обожгли. А эти несчастные дурни так и не могут понять, кто и чем их обжег. Носы в волдырях, а сражаются за рабовладение.
Когда стало ясно, что противник разбит, появился Газауэй. Все еще бормоча о недавних печеночных коликах, он составил торжественный рапорт о блестящей победе и лично его подписал, упустив одну только мелочь — не назвал там имени Колберна. Ночью небо зажглось заревом, полыхали пожары, противник еще не ушел. Негры, вернувшиеся из своих болотных убежищ, рассказали, что видели южных солдат, идущих вверх по реке, к плантации доктора.
— Боюсь, что вам долго теперь не увидеть своей плантации, — сказал Колберн доктору.
— Куда там, — вздохнул Равенел, — со всем этим покончено. Придется нам ехать в город.
— А мне в Порт-Гудзон. Надеюсь, с меня не взыщут, что я не вернулся в госпиталь.
