На опушке он сел отдохнуть на поваленный сгнивший ствол. Если конный отряд поскакал по дороге, значит, они осторожничают и не очень спешат; так ли, иначе, пока их что-то не слышно. Не страшась теперь более за Равенелов, Колберн перезарядил револьвер и, обдумав, что делать дальше, двинулся лесом на Тэйлорсвилл. По прямой от усадьбы до форта было четыре мили, но Колберн вышел из чащи только к утру и увидел вдали, в желтоватом тумане, знакомую плоскую насыпь, словно приплюснутый кем-то холм. Ему оставалось пройти четыреста или пятьсот ярдов, но по открытому полю; впереди никакого укрытия, кроме трех деревянных хибар. В этот самый момент, когда Колберн почти уверился, что ускользнул от противника, он вдруг увидел, что справа, примерно в двухстах ярдах, движутся вдоль рукава шесть неясных в тумане фигур. Это скакали техасцы, и они были ближе к форту, чем он. Переменив на ходу направление, Колберн метнулся к реке, достиг ее выше форта и скрылся за дамбой: так он будет невидим врагу, а в случае необходимости сможет отстреливаться. Он не стал следить за врагом и что было сил побежал вперед, рассчитывая, что техасцы придержат коней, чтобы не попасть под картечь фортовой артиллерии. Он уже различал часового в казавшемся темным мундире, вырисовывавшегося на фоне серевшего неба. Колберну даже подумалось, что часовой на валу приметил его и, значит, он может считать себя в безопасности. Возликовав, он решил, что в целом ему повезло: операция удалась, доктор и Лили в форте. Правда, погиб майор Скотт и его очень жаль, но зато они вместе со Скоттом прикончили двух техасцев и, в конце концов, что тут поделаешь, война есть война. Колберн сейчас испытывал в миниатюрных масштабах то, что чувствует боевой генерал, проведший искусную ретираду и нанесший при этом большие потери противнику.
Впереди открылся обрыв, и Колберн вынужден был подняться на насыпь. Добравшись до верха, он изумленно, с великой досадой уставился прямо на всадника в орехово-желтом мундире, который сидел на мохнатой лошадке в тридцати с чем-то ярдах от насыпи с двустволкой на луке седла и был, разумеется, одним из разбойников Грина, сторожившим дорогу в форт. Вскинув двустволку и крикнув с привычной армейской учтивостью: «Стой, сукин сын!», техасец выстрелил, но промахнулся, и Колберн, минуя обрыв, мигом скатился за насыпь. После ответного выстрела техасец чуть поотъехал и насмешливо крикнул:
— Эй, янки, что пишут из Брешер-Сити?
Не отвечая, Колберн бежал со всех ног к форту. Оклик из крепости: «Стой! Кто идет?» — показался ему самым сердечным изо всех возможных приветствий.
— Свои, — отвечал Колберн.
— А ну-ка, ни с места! Капрала на пятый пост! — закричал часовой.
Появился капрал, сразу узнал Колберна и пропустил его за палисад, который спускался здесь прямо к реке. Люди уже были подняты по тревоге и лежали все за укрытиями в боевой готовности. Первой, кто встретился Колберну, была мамми-майорша.
— А где миссис Картер, тетушка? — спросил он ее.
— Все, слава богу, здесь. А теперь и вы с нами! — закричала толстуха, хлопнув в ладони от радости. — А где мой старик?
— В раю, — ответил ей Колберн серьезно и ласково.
С отчаянным криком она грохнулась на колени, и лицо ее выразило столь нестерпимую муку, что, я думаю, те из философов, которые все еще спорят, человечен ли негр, наверно, увидев ее, испытали бы стыд и раскаяние.
— Бог дал! Бог дал! — в забытьи повторяла она.
То ли мамми забыла последнюю часть столь памятной формулы, то ли не знала совсем, но и в эти два слова она сумела вложить и тяжкую горечь утраты, и поиски утешения.
ГЛАВА XXIII
Капитан Колберн проигрывает отступление негритянского рабочего корпуса
Колберн скоро нашел Равенелов и всех равенеловских негров, раскинувших свой бивак в угловом углублении крепости. Доктор в великой радости обнял его, а Лили, протянув ему обе руки, повторяла: «Ах, как я счастлива!»
Лили и в самом деле была отлично настроена. Ома проспала всю ночь на открытом воздухе. А ну, пусть он взглянет на эту палатку из одеяла. Вот там она и спала. Она теперь стала заправским воякой, не хуже, чем Колберн, может жить, как и он, в любой боевой обстановке. И ей это нравится, по-настоящему нравится. Ей никогда не захочется спать в четырех стенах, разве только когда она станет пятидесяти… нет… шестидесятилетней старухой.
