— Значит, атака отбита, — резюмировал Колберн, и оба они не спеша зашагали в тыл — искать полевой госпиталь.
— Подавлена, сэр. Отбита ружейным огнем. До укреплений дошли два-три солдата, не более. Едва мы успели подняться, как потеряли замах, знаете, как волна на песчаном пляже. Штурмовать в составе полка уже было нельзя; надо было послать всю бригаду. Был, конечно, момент, когда и полка бы хватило, но мы упустили время. Это когда вы пошли просить подкрепления, сэр. Будь у нас не две роты, а полк, Десятый Баратарийский взял бы крепость один, без подмоги. Только ушли вы, сэр, вдруг мятежники лезут из крепости, справа от нас, с белым флагом, не меньше чем с батальон, и бросают оружие. Наши кричат: «Чего вылезли?» Отвечают: «Сдаемся!» Клянусь Юпитером, сэр. Потом видим, за ними бежит генерал или, может, полковник, забрал и загнал снова в крепость. Штурм запоздал, сэр. Потому они нас и отбили. И Двенадцатому Мэйнскому тоже крепко досталось. Сегодня я истинно понял, клянусь Юпитером, как дорога потерянная минута в бою.
Еще в зоне огня они повстречали хирурга, который устроил перевязочный пункт в укрытой ложбинке. Хирург предложил осмотреть их и дать хлороформа.
— Спасибо, — сказал Колберн, — у вас здесь работы хватает. Мы двинемся дальше.
— А я срочно нуждаюсь в лекарстве, — вмешался Ван Зандт, хватая без спроса фляжку врача и осушая ее одним богатырским глотком. — За ваше здоровье, доктор! С совершенным почтением!
Пройдя еще с четверть мили, они повстречали второго хирурга на полевом перевязочном пункте, и Ван Зандт снова принял свою микстуру и снова с учтивым проклятием отказался от хлороформа. Что до Колберна, он отклонил оба эти лекарства и попросил лишь напиться, но воды нигде не было. Углубившись в лес еще мили на полторы, они наконец отыскали дивизионный госпиталь. Это было огромное скопище раненых на всех степенях изувеченности, изжелта-бледных до ужаса, залитых собственной кровью, лежавших без всяких коек на своих же разостланных одеялах под сенью дубов и буков. В центре стояли столы хирургов; на каждом был распростерт человек; его окружали медики. Под столами виднелись лужи чернеющей крови; тут же валялись ступни, кисти рук, отдельные пальцы, ампутированные полностью руки и ноги; и лица людей, ожидающих операции, были почти того же землистого цвета, что и эти обрубки. У врачей, ни на минуту не оставлявших своей ужасный работы, руки были в крови по локоть, а застоявшийся воздух был словно пропитал запахом крови, перебивавшим даже острую вонь хлороформа. Отовсюду неслись стоны раненых, хотя большинство из тех, кто еще был в сознании, хранили обычную солдатскую выдержку. Какой-то боец, которому отрезали ногу вплоть до бедра, все время выкрикивал что-то неясное и метался на груде корпии, вернее, кидался всем телом с такой ужасающей силой, что два санитара еле его удерживали. Другой, с простреленной грудью, кончался в полном молчании и, как видно, без чувств, но тело его трепетало от макушки до пят. Он сотрясался так не менее получаса, пока, наконец, его не схватила последняя мощная судорога и он не затих навсегда. А какой-то ирландец-артиллерист обнаружил такое присутствие духа, что казалось, он вовсе лишен человеческих слабостей. Ему оторвало ядром правую ногу выше колена, но при том раскаленный металл как бы прижег культю, и он не истек кровью. Сейчас, лежа на левом боку, он старался все время левой рукой залезть к себе в брючный карман. С ужасным трудом и оскалясь от боли, он достал наконец из кармана прокуренную дочерна короткую трубку и пригоршню мелко накрошенного табака. Не спеша он набил свою трубочку, велел служителю-негру принести уголька и с почти что блаженным видом стал тихонько пускать дымок. И все же, скорее всего, ирландец был обречен; в жаркую летнюю пору такие ранения считались смертельными, и мало кто выжил тогда в Порт-Гудзоне из тех, кто лишился ноги. Солдаты из интендантства и музыкантских команд, которым по службе надлежало подбирать убитых и раненых, работали с полной нагрузкой. Едва положив страдальца прямо на землю и подсунув ему под голову его вещевой мешок или скатку, они устремлялись назад за новой ужасной ношей. Как и хирурги, и весь персонал госпиталя, они были вконец измотаны своим печальным трудом.
