Любовь?.. Ах, она тогда была совсем еще молоденькая, а он — школьный учитель, всеми уважаемый, такой добропорядочный джентльмен. Помолвлены они так и не были — формально, но это как бы подразумевалось. Это продолжалось три года — их взаимная симпатия и дружба. Он был так нежен, так тонок и внимателен. Она бы чувствовала себя счастливой, если бы так могло длиться вечно. Но все же… Чего-то явно не хватало. Стивен был какой-то странный. Интимная сторона брака всегда внушала ей ужас — да-да, даже брака со Стивеном, который был сама доброта, сама нежность. И вот однажды… Однажды он уехал — исчез и больше не вернулся. От людей она узнала, что он женился на сельской девушке — та когда-то работала на молочной ферме миссис Форбс, — не такой уж и приятной скорее всего, а на одной из этих легкомысленных, смазливых, глупеньких девиц. Охо-хо! Ей удалось все вынести, как ни тяжел оказался для нее тогда этот удар. Человек многое может вынести. Всегда есть работа, забота о других, вера, долг… И тем не менее она была благожелательна к людям, которых тянуло ко всему необычному.
Вот и ей теперь тоже будет о чем рассказать дорогому брату, когда она напишет ему утром письмо: о том, как она чуть не оставила в вагоне-ресторане очки, и о забавных выражениях американской малышки, которая ехала в парижском поезде; об этой странной пище повсюду — ничего тебе скромного и простого! И о двух английских дамах, поведавших ей в парижском отеле о кончине своего дяди — бедняга занемог в пятницу, а в воскресенье, как раз перед чаем, уже и умер; о любезности хозяина отеля, который не ложился спать, ожидая ее приезда, и о том, какая красивая была у нее горничная. О да, и в самом деле все были очень славные. Французы все-таки очень милый народ. Да и вообще, все было очень мило и благопристойно — ничего другого она пока не видала. Ей будет о чем рассказать завтра в письме брату-настоятелю.
От растирания полотенцем ее тело раскраснелось. Она натянула из себя ночную рубашку и накинула свой толстый шерстяной халат, затем старательно убрала ванную — точно так же, как она привыкла делать это дома, и, зажав в руке мешочек с губкой и полотенце и выключив свет, так же бочком прошла по коридору к своей комнате. Войдя в нее, она включила свет и быстро закрыла дверь. И тут произошло то, чего и следовало ожидать от этих заграничных отелей. Шарообразная ручка двери оторвалась да так и осталась в ее руке.
— Вот так-так! — протянула она и попыталась приладить ее одной рукой — в другой были полотенце и сумка. Но от этого стальной штырь, на котором раньше держалась ручка, только ушел глубже в дверь. — Вот так-так! — снова протянула она и, положив полотенце с мешочком на пол, попробовала вытащить штырь. По достать его было не так-то просто.
«Ужасно глупо! — подумала она. — Придется звонить горничной, а бедная девочка, наверное, уже легла».
Она повернулась лицом к комнате и оцепенела. В ее постели спал мужчина!
От одного только вида этого смуглого усатого лица, обрамленного черной спутанной шевелюрой, оттенившей белизну подушки, ей стало так жутко, что у нее чуть не остановилось сердце. Она не могла ни подумать о чем-либо, ни крикнуть, и первой ее мыслью было: «Мне кричать нельзя!»
Она стояла точно парализованная и не отрываясь смотрела на голову мужчины и на его большое согнувшееся под одеялом тело. Когда же она наконец обрела способность думать, она стала думать очень быстро, и все ее мысли были устремлены в одном направлении. Прежде всего она сказала себе, что мужчина тут ни при чем, виновата она одна. Она попала в чужую комнату. Это комната мужчины. Комнаты у них одинаковые, но здесь повсюду лежат его вещи: на стульях — небрежно разбросанная одежда, на шкафу — его воротничок и галстук, на полу — большие тяжелые ботинки и этот странный желтый баул. Как бы там ни было, нужно отсюда выбираться.
Она снова ухватилась за дверь, лихорадочно пытаясь достать исчезнувший в отверстии штырь, хотя бы ногтями. Она попробовала просунуть пальцы в щель и отжать защелку, но и это ей не удалось. Итак, она оказалась запертой — запертой в комнате в незнакомом отеле, одна с мужчиной-иностранцем…
