— Слышь, а зачем имение охранять, хоть его и тот архитектор строил? Все одно — помещичье оно!
Отец задумался, и вместо него ответил дядя Петя:
— Ты, Федор, поразмысли. Построили мастера красивый большой дом, сто человек в нем жить могут, а жили, ну, сколько? Пять, скажем, человек. Драпанули помещики от революции, дом бросили. Так на что ж нам его, милый человек, рушить? Иль в хозяйстве не сгодится? Может, мы там школу для ребятишек соорудим. Или клуб какой откроем.
Федя поразмыслил и согласился: действительно, пригодится революционному народу помещичий дом. Тогда он спросил:
— Зачем же мужики имение зорят?
— Злоба у них на помещиков лютая. Кровушку те помещики мужицкую, считай, всю попили. На крестьянских косточках дом тот построили. Вот, дурные, злобу на имении и вымещают. А оно, можно сказать, произведение искусства, ценность.
— Выходит, несознательные мужики, да? -догадался Федя.
Дядя Петя почему-то обиделся, сердито покашлял. Однако сказал:
— Ну, выходит, что так.
Опять ехали молча, только лошадиные копыта жирно чавкали в грязи. И опять были пустые поля, белые ветлы; дорога то сбегала в балку, то неохотно лезла в гору.
«Какая земля здоровущая, — думал Федя.- Идешь, идешь, едешь, едешь, и все конца-краю нету. А хорошо бы всю землю обшагать и везде все поглядеть: в каких домах люди живут, какие еще города бывают. И деревни. И звери тоже разные».
Тут прилетела сорока, села на ветлу, обсыпала иней и начала ругаться на отряд. Поругалась на одной ветле, на другую перелетела, и с нее иней обсыпала, и опять — ругаться.
«Вот чума, — подумал про сороку Федя. — У нее плохой характер».
В это время дядя Петя крикнул первой телеге:
— Михаил! Направо поворачивай! Во-во, точно! Первая телега, глубоко качнувшись, свернула на аллею, по бокам которой росли густые и темные деревья, за первой телегой — вторая, в ней Федя сидел.
Сразу перестало трясти, потому что под колесами был густой плотный слой желтых и красных, будто подпаленных листьев, и эти листья в одну секундочку налипли на все четыре колеса телеги. Посмотрел Федя вперед, и аж дыхание захолонуло: там, в конце дороги, стоял огромный дом красоты неописуемой — с белыми колоннами, с широкими окнами и статуями у высоких дверей. Весь он был легкий, будто не из камня сделан, а из тумана. Феде даже показалось, что дом этот не на земле стоит, а плывет по воздуху ему навстречу…
Дом все плыл и плыл, становясь огромней, выше, раздаваясь вширь. И тут Федя увидел, что во многих окнах выбиты стекла, а одна половинка парадной двери сорвана и висит на петле, жалобно поскрипывая. И услышал Федя возбужденные голоса людей» стук топора, услышал, как что-то падает и звенят стекла.
— Сад рубят, дьяволы! — зло сказал дядя Петя.- Дмитрий, действуй! Останови их. Всех мужиков сюда веди. Поговорим.
Отец и еще семь рабочих убежали в сад.
В это время из дверей дома вышел маленький мужичонка в тулупе до пят. Он в три погибели согнулся под рулоном толстой ковровой дорожки.
— А ну клади наземь! — крикнул дядя Петя. Мужичонка вздрогнул, уронил рулон, и рулон развернулся, покатился со ступенек, играя красками.
— Пошто лаешься? — испуганно спросил мужичонка.- Али сызнова хозяйское добро стеречь будете?
— Дурья ты голова, — рассердился дядя Петя.- Наше это добро теперь, народное!
Мужичонка вдруг завращал глазами, кадык метнулся под кожей худой шеи, и закричал мужичонка страшным, дурным голосом:
— Все едино! Помещичье то, Вахметьевское! По миру меня барин пустил. Все ихнее расшибу!
И тут увидел Федя, что плачет мужичонка, текут по его заросшим скулам слезы. Жутко сделалось Феде и так жалко этого мужика в тулупе до пят, что сам Федя чуть не заплакал.
— Успокойся, друг,- тихо сказал дядя Петя.- На-ка вот закури. Полегчает.
Мужичонка закурил тоненькую папироску, обмяк сразу, сел на ступеньку и все всхлипывал.
В дверях показался высокий бледный человек с фиолетовым синяком под глазом. Он за руку поздоровался с дядей Петей, потом вытер рукавом мокрое лицо и сказал, заикаясь:
— Вовремя вы, П-петр. Я уже думал к-конец мой приходит. Разве один их удержишь?
— Это они тебя разукрасили?
