По ту сторону добра и жезла
Стоят они все в Цитадели Марачека и прокручивают в обратную сторону все, что с ними произошло.
— Башмаки у меня, — говорит Вэйким. — Ты можешь забрать их в обмен на мое имя.
— А у меня рукавица, — говорит Мадрак, отворачивая лицо.
— …А у меня жезл, — говорит Гор, когда падает он у него из руки.
— Тебе не пронзить меня им, — говорит Принц, — ибо сделан он не из материи или чего-либо иного, что мог бы ты контролировать — рукой или умом.
И закрыт ум Принца для внутреннего ока Гора.
Гор шагает вперед, и левая нога его длиннее правой, но это только помогает ему удерживать равновесие на наклонном теперь полу; за спиной у Принца пылает, как солнце, окно, золотым и текучим стал Стальной Генерал; Врамин горит, как свеча, а Мадрак превращается в толстого болванчика, раскачивающегося, как раскидай на резиновой нити; стены ворчат и пульсируют в четком ритме в такт музыке, доносящейся из чересполосицы спектра на полу в конце туннеля, который начинается от окна и лежит пылающим медом тигровой шкуры на жезле, ставшем вдруг чем-то чудовищным и слишком истонченным, чтобы увидеть его в вечности башни Цитадели Марачека в Центре Срединных Миров, где пробудил Принц свою улыбку.
Еще один шаг делает Гор, и тело его становится проницаемым и прозрачным для его чувств, и все, что происходит в нем, сразу становится видимым — и пугающим.
— И Луна, словно джинн, выходит
из черной, как негр, лампы ночи,
и спешит ко мне по дороге
моего взгляда.
Убирает она ковер дней,
по которому хаживал я,
и по пещерам небес
идем мы, —
говорит голос, причудливо похожий и не похожий на голос Врамина.
И Гор поднимает руку на Принца.
Но уже сжимает тот его запястье обжигающей хваткой.
И поднимает Гор на Принца другую руку.
Но уже сжимает тот его запястье леденящей хваткой.
И поднимает он другую свою руку, и бьет ее ток.
И поднимает он другую свою руку, и чернеет она и отмирает. И поднимает он еще сотню рук, и обращаются они в змей, и набрасываются друг на друга, и, конечно, шепчет он:
— Что случилось?
— Мир, — отвечает Принц, — в который я перенес нас.
— Нечестно выбирать для схватки, — говорит Гор, — мир, слишком похожий на один из известных мне, и при этом чуть измененный, но страшно искаженный.
И слова его — всех цветов Блиса, округлые, — капают.
— А с твоей стороны — порядочно разве желать мне смерти?
— Мне было поручено убить тебя, да и сам я этого желаю.
— Ну так ты потерпел неудачу, — говорит Принц, понуждая Гора встать на колени посреди Млечного Пути, который становится прозрачным пищеварительным трактом, сотрясаемым судорожной перистальтикой.
Запах невыносим.
— Нет! — шепчет Гор.
— Да, брат. Ты побежден. Ты не можешь уничтожить меня. Я взял над тобой верх. Пора перестать, пора уйти в отставку, пора вернуться домой.
— Только когда я достигну своей цели.
Звезды, как язвы, пылают у него в потрохах, и Гор устремляет все силы своего тела против калейдоскопа, каковой — Принц. Принц падает на одно колено, но с его коленопреклонением возглашают приветственные осанны бесчисленные собакомордые цветы, что расцветают у него на челе, как пот, и сливаются в стеклянную маску, которая трещит и выпускает на волю ливень молний. Гор тянет руки к девятнадцати лунам, и их пожирают змеи, его пальцы; а кто взывает, о Боже, как не совесть, его отец, восседающий со своей птичьей головой на небесном троне и проливающий кровавые слезы? Отставка? Никогда! Домой? Разносится красный смех, когда наносит он удар чему-то с лицом его брата.
— Сдайся и умри!
Потом отброшен далече…
где Время — прах и дни — лилии без счета,
а ночь — пурпурный василиск, именем которому — отвергнутое забвение…
Он становится бесконечно уходящим вверх деревом, его срубают, и оно падает — вечно.
В конце вечности лежит он на спине и смотрит вверх на Принца Который Ему Брат, тот стоит над ним во весь рост и держит его глазами в заточении.
— А теперь ты можешь уйти, брат, ибо в честной борьбе победил я тебя, — приходят зеленые слова.
И склоняет Гор голову, и исчезает этот мир, и появляется мир прежний.
— Брат, я хочу, чтобы ты убил меня, — говорит он и кашляет, и саднят его синяки.
