— Здесь лекарство? — спросила Корни. Он кивнул.
— Уж не знаю, как оно хранится, может, даже охлаждается, но ящик не очень тяжелый, его можно поставить на мотоцикл сзади. Возьми в одном из отделений ремни, и где-то там бумага, моя амнистия. Большой плотный конверт.
Она все достала и помогла укрепить ящик на мотоцикле.
— Придется ехать медленно, — сказал Таннер, когда они выкатили машины на дорогу.
Он закинул за плечо винтовку, натянул перчатки и завел мотор. Она сделала то же самое, и они бок о бок поехали по шоссе.
Примерно через час навстречу прошли две машины. Сидевшие сзади дети прильнули к окнам и проводили мотоциклистов взглядами. У водителя второй машины под мышкой висела кобура.
В розовом небе за решеткой угрожающе мрачных полос поднималось серебряное солнце. Оно было тусклым, однако Таннер все равно надвинул на глаза защитные очки. У подножия холмов лежал туман, воздух был влажным и прохладным. Дорога стала заметно лучше. Таннер ехал, погрузившись в мысли о Бостоне.
Около полудня сквозь шум моторов донесся выстрел. Сперва Таннер решил, что ему послышалось, но выстрел повторился. Корни вскрикнула, свернула с дороги и врезалась в булыжник. Таннер инстинктивно пригнул голову, резко затормозил, съехал на обочину, прислонил мотоцикл к дереву и бросился на землю.
Он стянул с правой руки перчатку и сполз в канаву. Оттуда была видна Корни. Она лежала без движения, и на груди была кровь.
Стреляли откуда-то из-за холма, и ему показалось, что он заметил ствол ружья. Таннер снял с плеча винтовку, выстрелил и сразу же отполз влево. Ответная пуля взметнула пыль у его головы, и он, извиваясь, как червяк, прополз футов пятнадцать к груде камней. Там, свернувшись калачиком, Таннер выдернул чеку, резко подпрыгнул и швырнул гранату. Он упал на землю одновременно с выстрелом и приготовил вторую гранату. Грохот, вспышка, вокруг стали падать комья грязи… Таннер вскочил, бросил вторую гранату и побежал вперед, держа винтовку наготове.
Это было лишним. От стрелявшего остались только лохмотья одежды. Таннер вернулся к Корнелии.
Она не дышала, и сердце не билось.
Он руками разрыл глубже канаву, из которой отстреливался, опустил туда тело, закидал грязью и вкатил на могилу ее мотоцикл. Потом достал нож и на передке машины выцарапал:
«Ее звали Корнелия. Я не знаю, сколько ей лет, откуда она родом и как ее фамилия, но она была подругой Черта Таннера, и я любил ее».
Он завел свой мотоцикл и поехал. До Бостона оставалось около тридцати миль.
Вот вам сцена — без сюжета и действующих лиц. Вставьте ее в рамку, если хотите, и назовите как угодно: «Хаос», «Творение», «Кошмары периодической системы» или «…» (любое имя по вашему усмотрению).
Сцена выглядит так: тысяча столбов, наподобие тех, что увидел пилот Мермоз, в первый раз пересекая Южную Атлантику на своем гидросамолете и пролетая над районом, известным как Черная Дыра у побережья Африки. Тысяча гигантских столбов, в которых грохочут поднятые в воздух тонны воды и песка — хвост торнадо, как окрестил их Сент-Экзюпери. Сначала они покачиваются, расширяясь кверху, а затем застывают неподвижно, словно архитектурные сооружения, поддерживающие арку могучих ветров. Столбы опоясывают всю Землю, беспрерывно питая ветры водой и песком, и не имеют четких очертаний; они напоминают выполненный углем эскиз, который в свете молний сначала начинает подрагивать, а затем пульсировать, как тысяченогий паук, или китайские иероглифы, выгравированные разными цветами: мрачным красным, ярким желтым, холодным голубым, ослепительным белым и мистическим фиолетовым — если вы будете здесь (а не дай вам Бог), чтобы увидеть все это. Всасывая и перемешивая воду с песком, разделенные со дня творения Земли, торнадо поднимают смесь до неба, где она превращается в плазму и, образуя грязевые реки, растекается до самого горизонта. Наполняя грязной смесью тучи, небо делает их похожими на космические туманности, оно не дает грязи осесть ни на секунду, топит в ней звезды, скрывает луну, прячет солнце, затеняет небосвод, перемещая на всех высотах миллиарды жидких, твердых и газообразных частиц по орбитам, которые довольно долго способны поддерживать только эти мощные ветры. Иногда потоки вдребезги разбиваются о вершины гор, о высокие деревья и здания, поливая землю дождем с камнями, обломками деревьев, трупами животных и рыб, кирпичами, железом, песком, стеклом, кораллами, усмиряя землю и море, которые слишком долго и слишком много вредно воздействовали на природу, призывая к ответу тех, кто не считался с гармонией между стихиями, кто засорял небеса миллионами тонн загрязняющих веществ и страха, наполнял воздух радиоактивностью из пяти тысяч боеголовок, преждевременно взорвавшихся под воздействием радиации, достигшей такого уровня, что эти боеголовки просто разорвались на части в результате спонтанной цепной реакции, нарушив голубое спокойствие неба в те три дня, когда равновесие между стихиями было уничтожено, не устояв перед стоном, который издало небо в знак протеста, так что выстраданное им слово «Насилие!», а может, «Помогите!» или даже» Господи!», и сам факт этого отчаянного крика содержит обещание и надежду на возможное очищение земли, воды и воздуха… а может, и нет, ибо выстраданное слово могло быть леденящим душу воплем свершившейся слепой судьбы; и, поднимаясь к небу, столбы поглощают огонь из зараженных точек, где упали кобальтовые бомбы — и не только они. Можно представить на мгновение тысячу небесных столбов, служащих предостережением человечеству: в этот мир входить нельзя. Не исключено, что им, питающим циркулирующие ветры, даже начнут когда-нибудь поклоняться, потому что столбы возникают, как ангелы, из пыли или зеленых глубин моря, расправляют свои нечеловеческие плечи и устремляются туда, куда человек не в силах ступить, а затем, как сонм святых, соединяют то, что над ними, с тем, что под ними, обеспечив передачу вещества до того, как они впадут в состояние покоя, сжимаясь и разжимаясь, будто пружина. И среди этих вещей, которые дает, а затем — разумеется, измененными — вновь забирает небо, нет ни одной, что разбивает сердце сильнее, чем жизнь; если вы когда-нибудь сможете наблюдать (а не дай вам Бог), как свет замещается темнотой и превращается в море там, где моря не было испокон веков, как город, дом, собака или человек возносится на небеса, преображается и отдается земле первозданной хлябью, будто слюной, стекающей с посиневших губ, где снова начнут развиваться простейшие одноклеточные, а может, и не начнут, потому что дороги ветров — это не дороги людей и жизни, как наверняка заметил благородный Мермоз той ночью, несмотря на то, что они находятся довольно близко, тем не менее они далеко отстоят друг от друга. Именно это в большей степени, чем все остальное в целом мире, требует внимания.
