— Вы, кажется, попробовали его связать?
— Ну да. Мы сбегали в замок, взяли две веревки и вернулись. Драконенок был еще там. Мы решили накинуть ему на шею две петли и таким способом его удерживать. Я свою петлю на него накинул, но склон был очень каменистый, Хью поскользнулся и упал, а петлю так и не накинул. Драконенок кинулся на нас, и тут мы поняли, что надо удирать. Веревки, конечно, побросали и все равно едва унесли ноги. Если бы не милость Господня, Хью ни за что бы не убежать от этого разъяренного дракончика.
— Мой отец, да упокоится его душа в мире, чуть шкуру с Хью не спустил, когда об этом услышал. Я пытался его отговорить, твердил, что это просто шалость, что такое случается со всеми мальчишками, но он и слушать не хотел. Одной рукой сгреб Хью за шиворот, другой схватил палку…
— Я думаю, больше всего деда разозлило то, что мы бросили веревки, — сказал Харкорт. — Он долго внушал мне, как трудно сейчас достать веревку, какой я бестолковый и как мало шансов, что из меня получится что-нибудь путное. К тому времени, как он выдохся, я уже чувствовал себя совершенным ничтожеством. По-моему, он хотел и меня высечь, но передумал. Лучше бы высек: это мне было бы легче, чем выслушивать все, что он наговорил.
— Кстати, — заметил аббат, — я частенько подумывал, не летает ли до сих пор где-нибудь поблизости дракон с твоей веревкой на шее.
— Я тоже об этом думал, — сказал Харкорт.
— Давно уж я не видел драконов, — продолжал аббат. — Не могу сказать, чтобы я об этом жалел. Гнусные создания. И никакой управы на них нет. Свалится с неба, как камень на голову, ударит с лету — и тут же снова вверх, так что и оглянуться не успеешь. Сколько раз бывало — прилетит дракон, схватит корову и тащит. Мне всегда было так жалко бедное животное.
Ведь драконы их не убивают, а уносят живыми. Помню, как-то один схватил сразу двух свиней, по одной в каждую лапу — это непростое дело, даже для дракона. Никогда не забуду, как они визжали. Свиньи вообще здоровы визжать, а эти две, когда болтались у дракона в когтях, должно быть, поставили рекорд — громче, наверное, никто никогда не визжал во всем крещеном мире. Я бежал за этим драконом, грозил ему кулаком и кричал всякие слова, которые теперь как духовное лицо и повторить не могу, потому что должен думать о душе. Но теперь драконов стало куда меньше. И вся Нечисть, что покрупнее, — тролли, великаны-людоеды и прочие — на нашем берегу тоже не показывается. Через реку перебираются разве что феи, да эльфы, да те из гоблинов, кто помельче, а с ними управиться легко. Только мороки много, а опасности на самом деле никакой.
— Нечисть сейчас между двух огней, — сказал Харкорт. — К востоку и к северу от них — варвары, а к югу — наши легионы. Хотя не понимаю, чем страшны ей легионы, когда их отвели так далеко от границы — и здесь, и в других местах. Отвели, наверное, из каких-нибудь дурацких политических соображений. Я думаю, Нечисть боится нас, хоть это и трудно себе представить. Не только нас с вами, конечно, а всех, кто живет в укрепленных постах и замках вдоль реки.
— Может быть, и так, — согласился аббат. — Семь лет назад они захватили наше аббатство — должен сказать, без особого труда, ведь редко кто из монахов умеет драться, — и еще несколько монастырей, и множество поместий, что были вовсе не укреплены или укреплены плохо, но замки — и те, что вверх по реке, и ниже — почти все устояли и задали им жару. Правда, Фонтен они все-таки взяли…
Аббат внезапно умолк, и наступило неловкое молчание. Потом он сказал:
— Прости меня, Чарлз. Мне не надо было это говорить. Такой уж у меня длинный язык, никак с ним не сладишь.
— Ничего, — ответил Харкорт. — Воспоминания с годами тускнеют. Мне уже не больно. Свыкся.
Хотя на самом деле это неправда, подумал он про себя. Это воспоминание с годами не потускнело, оно все еще причиняло ему боль, и свыкнуться с этим он не мог.
Он все еще явственно представлял себе ее такой, какой видел в последний раз, в то майское утро, — пряди золотистых волос, падавшие ей на лицо от порыва весеннего ветерка, ее стройную фигурку на фоне голубого неба, когда она прощалась с ним, садясь на коня. Из-за того, что волосы, развевавшиеся по ветру, закрыли тогда ее лицо, он теперь не мог его припомнить. Когда-то он готов был поклясться, что никогда его не забудет, что для этого ему даже не нужно ее видеть, ведь ее черты навечно врезались ему в память. И все же с годами он их забыл. Может быть, время хочет таким способом помочь мне, подумал он. Но лучше бы оно не пыталось.
