Вы судите о человеке так беспощадно, — посетовала светская дама.
Рискую показаться напыщенным болваном или безмозглым патриотом, — объявил ученый, — и все-таки уточняю: моя беспощадность — к вящей славе человечества.
Однако, — уточнил монах, — наша дискуссия ни на йоту не приблизила нас к осознанию нашего собственного пути. Намерены ли мы прожить новое тысячелетие как три отдельные, самовлюбленные, эгоистичные личности или готовы использовать свой шанс и стать чем-то иным? Я не знаю, что это будет — нечто равное Вселенной или, быть может, сама Вселенная, а может, и нечто меньшее. В худшем случае, по-моему, просто свободный разум, независимый от времени и материи, способный перемещаться в любую точку и, не исключается, в любую эпоху по нашему желанию, не считаясь ни с чем, преодолевая все ограничения, налагаемые на нас плотью.
Вы торопите нас сверх меры, — упрекнул монаха ученый. — Мы к настоящему времени провели вместе всего тысячу лет. Дайте нам еще тысячу, дайте десять тысяч лет…
И к тому же перемена нам самим обойдется недешево, — заявила светская дама. — Она не даровая. Какую же цену, сэр монах, вы готовы предложить?
Мои страхи, — ответил монах. — Я избавился от страхов и счастлив, что избавился. Понимаю, что у них нет никакой ценности. Но больше мне нечего предложить.
А я, — подхватила светская дама, — готова отдать мое стервозное тщеславие, а наш господин ученый — свой эгоизм. Ученый, вы готовы поступиться своим эгоизмом?
Это будет нелегко, — признался ученый. — Но, возможно, настанет день, когда эгоизм мне будет больше не нужен.
Ну что ж, — подытожил монах, — с нами Пруд и божий час. Будем надеяться, что они окажут нам моральную поддержку, а может статься, дадут нам новый стимул — хотя бы тот, что не худо бы от них отделаться.
По-моему, — сообщила светская дама, — рано или поздно мы придем к единству. И не затем, чтоб отделаться, как вы выразились, от кого-то или чего-то другого. По-моему, в конце концов мы страстно захотим отделаться не от кого-то, а от самих себя. Со временем нам так опостылеют наши мелкие личности, что каждый из нас будет искренне рад слиться с двумя другими. И не удивлюсь, если мы достигнем нового благословенного состояния как раз тогда, когда личностей не останется и в помине.
Никодимус покорно ждал, когда же Хортон покинет Пруд и вернется. Костер погас. Робот упаковал вещи и водрузил на самый верх томик Шекспира. Хортон бережно опустил кувшин на землю, прислонив его к снаряжению.
— Я не забыл ничего, что вам хотелось бы взять с собой? — поинтересовался Никодимус на всякий случай.
Хортон покачал головой:
— Книга, кувшин — по-моему, все. Керамика, какую насобирал Шекспир, не представляет никакой ценности. Сувениры и не больше. В один прекрасный день кто-нибудь, человек или нечеловек, пожалует сюда и обследует поселок подробнее. Скорее всего, это будет человек. Порой мне сдается, что человечье племя роковым образом одержимо прошлым.
— Я понесу оба тюка, — заявил Никодимус, — и книжку. Вам остается один кувшин, он вас не обременит.
— Гложет меня ужасное опасение, — усмехнулся Хортон, — что по дороге я обязательно споткнусь о какую-нибудь корягу. Нельзя этого допустить. У меня на попечении Пруд, и с ним ничего не должно случиться.
Никодимус покосился на кувшин:
— Не очень-то много сюда влезло.
— Вполне достаточно. По всей вероятности, хватило бы склянки или чашки.
— Не вполне понимаю, — признался Никодимус, — что все это значит.
— Я тоже не понимаю, — ответил Хортон, — и тем не менее у меня такое чувство, что в кувшине друг.
А там, в унылой пустыне космоса, вряд ли можно требовать большего.
Никодимус поднялся с поленницы, на которой сидел, и сказал:
— Забирайте свой кувшин, а я уж управлюсь со всем остальным. Нас здесь вроде уже ничто не держит.
И все же Хортон даже не потянулся к кувшину. Он продолжал стоять как стоял, медленно озираясь по сторонам.
— Мне что-то не очень хочется уходить, — произнес он. — Словно мы еще чего-то недоделали.
— Вам не хватает Элейн, — рассудил Никодимус. — Было бы так хорошо, если б она полетела с нами…
