одиноко вступает Барбе,
— быстро, выше тоном и почти навзрыд повторяет Орри, и вот обе мелодические пряди сближаются, сплетаются рифмами неразрывно:
«Полно ждать: ведь и я тону в слезах.
Сеть сплела я из шелков, чтоб тебя поймать верней».
Подхватили друг друга хитроумные созвучия, запрятанные внутри и на конце строк. Исчерпала себя мелодия в финальном, особенно звучном аккорде. Женщины вокруг — да нет, пришли и мужчины, должно быть эти самые, конверсы, лаборанты, рабы и обслуга — не шумят в восторге, не хлопают в ладоши. Встают и кланяются в пояс, все вплоть до старейших. И госпожа Гали — её поднимают и ею кланяются тоже…
Кажется, были и духовные песнопения, практически неотличимые от светских, Орихалхо отпустили задолго до праздничного ужина — сослался на дела и обязанности.
И в свою комнату они явились вдвоём. Уставшие и оттого злее прежнего.
— Что он тебе сказал, уходя? Орри?
— Здешний народ мало понимает в чистопородных лошадях. Стоило бы присмотреть, даже заночевать там. Нет, но какой голос, а?
— Да, не ожидала от него. Ты умеешь союзы ладить.
Неловкая пауза, во время которой Барбе рассеянно перебирает струны.
— Не понимаю тебя, дружок. Поёшь о любви к Прекрасной Даме — а внутри ни одна жилочка не шелохнется.
— Почём тебе судить, сэния, что есть, а чего нет? Знаешь, что скажу тебе: можно любить всех женщин, но не вожделеть к ним. Вожделеть всех подряд — но не любить никого. У меня первое со всем людским родом, я возлюбил равно и жен, и мужей. Второе — с одними мужчинами младше меня. Однако ты удивишься, до чего такое легко в себе преодолеть. Самый простой обет после бедности: не сравнить с послушанием. Но вот насчёт любви я бы не поручился. Любовь не признаёт различий в предмете, на который обрушивается. Невозможно устоять перед твоим единственным.
— Даже если он так тёмен.
— «Чёрна я, дочери иудейские, черна, но и прекрасна». Гали, ты не замечала за собой расизма?
— Откуда такое слово подцепил?
— Чего от вас, рутенцев, не нахватаешься.
— Ну…Орри и вообще полукровка, пожалуй. Как матерь Каллиме и мама Кастро.
— А ты сама?
— Русская, украинка, белоруска, подо всем этим ещё и вольные татарские гены играют. От прабабушки с женской стороны.
— И что — хуже с того сделалась? Так не хули таких, как ты, в мешалке сотворённых. Впрочем, вот как раз Орихалхо — чистая соль Верта, как у нас говорят. Сухопутные вертдомцы, пожалуй, тогда плоть нашей земли.
— Кровь же…
— Короли, властные жертвователи. Вообще все, кто отдаёт себя.
— Барбе, я что, так глупа, что ты вечно подаёшь мне уроки?
— Так умна. Дурням никакие штудии не помогают. Но невежественна до крайности — слушать и то умеешь лишь приходящееся по нраву. Вот подумай на досуге: что следует из русской категории прошедшего времени? Совершенно невообразимой: она лицо показывает. Род и пол.
Отложил свою «Ал-Лауд», свою великую лютню, в сторону. Закутался в одеяло. Повернулся на узком ложе так, чтобы юные звёзды в лицо не заглядывали, вытянулся в струнку у самой стены — и тотчас крепко заснул.
«А, ты ревнуешь?»
Гоген. Судьба, чем-то похожая на её собственную.
С обстановкой в их келье оказалось просто замечательно. Особенно когда взошёл лунный серп, принявший в свои серебристые объятия два узких ложа и третье за арочным проёмом, Т-образное распятие на стене, подвесной рукомой с двумя дудочками, широкий керамический таз и тумбочку, в недрах коей — о радость моя нежданная! — таился небольшой прогулочный камешек.
На следующее утро, задолго до того, как спящий Барбе впервые переменил галс, молоденькая сестра по имени Кастель постучалась в дверцу.
— Мать аббатиса считает, что сэниа уже успела помолиться наедине, так что умывайтесь и пойдемте со мной. Потрапезничаем чуть позже и прямо в поле. Мэса Орри уже там, со своими родичами.
— А мэса Барбе не надо будить?
— Похоже, он сильно притомился после вчерашнего, да и руки беречь надо.
— Может быть, и не омываться, коли уж с самого раннего утра пачкаться собралась, — проворчала Галина, но деваться было некуда. Сама вчера напросилась.
